Да-да, все это ведь были его заветные мысли, все это он мог сам сказать Леониду Митрофановичу. Пусть ищут и находят! Истина — не правило, выведенное заранее, она всегда — находка...

То, на что он не сумел бы решиться один, обрело теперь полную и радостную ясность. Алексей Константинович провел рукой по седеющим волосам, по щеке и подбородку, будто прощупывая морщины, которые густо расчертили его лицо, и стремясь хоть немного их разгладить. Он улыбнулся — виновато и облегченно— глядя в хмурое лицо Веры Николаевны.

— А вы помните, какие в наше время закатывали диспуты? Вы помните?.. О боге, о футуризме, о галстуках, одного моего приятеля чуть не исключили из комсомола за галстук!..

Не суровое лицо смягчилось, а ему стало хорошо, так хорошо, как уже давно не бывало. Он расхаживал по кабинету, забыв, что его ждет дом и что он явился сюда пригласить Веру Николаевну на чашку чая, и о папиросе, погасшей в его пальцах. Вера Николаевна училась в Москве в те же бурные двадцатые годы, и Алексею Константиновичу приходили на ум все новые и новые подробности их тогдашнего бытия.

— А помните, у Никитских ворот всегда стоял субъект в синих очках и выкрикивал: «Из-за пуговицы не стоит жениться, из-за пуговицы не стоит разводиться! Купите самопришивающиеся пуговицы!» Помните? Неужели нет?..

Вера Николаевна снова принялась за расписание, наблюдая за директором потеплевшим взглядом.

— Так вы считаете, можно разрешить им комедию?— спросил он, вспомнив наконец о начале разговора.

— Мы можем не разрешить им ставить пьесу, но кто может не разрешить им думать?..

Он отправился домой в самом радужном настроении; всю дорогу в нем что-то ликовало и пело: «Из-за пуговицы не стоит жениться, из-за пуговицы не стоит разводиться!» — и он думал: как было бы славно собраться всем учителям, запросто, по-домашнему, повспоминать старое и побеседовать о тех проблемах, которые они затронули сегодня. И еще он представлял себе, как вызовет Бугрова и скажет: я передумал; и пришел к выводу...

Но на другой день, встретив Белугина и как бы испытывая свою твердость, он произнес перед ним те самые слова, которые предназначались Бугрову:

— А знаете, Леонид Митрофанович, я еще раз додумал и пришел к выводу...

— Что ж, мое мнение вам известно, Алексей Константинович,— сказал Белугин.

Его глаза смотрели на директора кротко, не мигая.

Когда в кабинет вошел Бугров, Алексей Константинович озабоченно выдвигал и задвигал ящики своего письменного стола и заглядывал по нескольку раз в каждый, отыскивая ненужную папку.

— Видишь ли, Бугров,— сказал он, роясь в самом нижнем ящике,— видишь ли, Бугров, что касается меня, то я... Но куда же она запропастилась?.. Да, так вот, сходи-ка ты в райком комсомола. Если там одобрят, я не стану препятствовать...

10

Встретились в маленьком дворике перед одноэтажным деревянным зданием, в котором помещался райком комсомола.

— Горим?

— Горим!

Рая Карасик жалобно пискнула:

— Догораем!

— Долой паникеров! — Наташа Казакова сунула в рот четыре пальца и засвистела так оглушительно, что воробей, прыгавший по краю райкомовской крыши, пугливым комочком шарахнулся в небо.

— Тише, девочки! — возмутилась Майя.— Райком ведь!

— Вперед,— сказал Клим и первый решительно шагнул на скрипучее крылечко.— Со щитом или на щите!

— Лично я предпочитаю со щитом,—серьезно пошутил Игорь.

— И я,—сказала Майя.

— и я,— сказала Кира.

— И я тоже,— сказал Гена Емельянов, который замыкал шествие.

Всей ватагой они ввалились в небольшую приемную.

— Где товарищ Терентьев?

— Его нет.

Белокурая девушка на секунду оборвала бойкое стрекотание машинки, проснувшимся взглядом окину-ла ребят.

— А вы что — все к нему?

— Все,— воинственно подтвердил Клим.— А когда он будет?

— Не знаю.

Стрекот машинки возобновился.

— Хорошо — сказал Клим с угрозой.— Тогда мы раскинем шатры!

В приемной рядком стояли четыре стула. Никто не садился. Из принципа. Девушки—потому что не хотели, чтобы по обывательской морали— «слабый пол» — ребята уступали им место. Ребята — потому что принципы — принципами, а сидеть, когда другие стоят,— вдвойне глупо. Так они стояли возле пустых стульев, пока Мишка Гольцман не объявил, что равенство — прекрасная вещь, и не опустился на средний стул, широко расставив ноги в забрызганных грязью сапогах. Вслед за ним кое-как разместились и остальные.

Клим посматривал на часы. Ожидание казалось тем более нестерпимым, что Терентьев их обязательно поддержит, в этом Клим ничуть не сомневался. Терентьев — не перестраховщик, вроде Алексея Константиновича, Терентьев — это человек! «Если вы правы— добивайтесь!»—сказала Вера Николаевна. Что ж, добьемся!..

Мишка вспомнил про Яву, про то, как они сидели — втроем, с Михеевым,— тут же, в приемной, и тоже дожидались. А потом они ушли ни с чем. Он рассказывал о давних событиях с видом старого ветерана. Смотрели на Мишку с уважением, один Игорь посмеивался, да и Клим посмеивался вместе с ним. История с Явой стала далеким прошлым, наивным, как бумажный кораблик. С тех пор все переменилось, и даже в райком явились они уже не вдвоем с Мишкой — Михеев не в счет — но целой армией — восемь человек! Они могли бы прихватить с собой еще столько же. Но зачем? Не штурмовать же крепость они собрались!,.

— А вдруг у нас ничего не получится? —испуганно всплеснула руками Майя, соединив на груди ладошки.

— Ерунда,— сказал Мишка, пренебрежительно шмыгнув носом.— Вот когда мы собирались в Индонезию...

Прежние времена у него всегда выглядели куда героичнее нынешних.

Рывком распахнулась дверь. Быстрой, напористой походкой в приемную вошёл молодой человек в черном шелестящем плаще и зеленой фетровой шляпе. Клим не сразу распознал в нем того самого вссельчака-инструктора, который советовал им обратиться прямо в Министерство иностранных дел. Да, да, у него еще тогда сломался аккордеон, и Хорошилова называла его Женькой... Не то Карповым, не то Карпухиным...

Но сейчас его широкоскулое лицо казалось хмурым и озабоченным. Он подошел к машинистке, щелкнул о ладонь кожаными перчатками:

— Готово?

— Готово, Евгений Петрович.

Она торопливо протянула ему несколько листков. Он придирчиво пробежал их, часто моргая, как будто в его узкие Щелки-глаза попала соринка. Последний вернул:

— А место для подписи? По-моему, мы договорились..

Машинистка поспешно вложила под валик чистый лист, передвинула каретку.

Карпухин остановился у двери, расположенной напротив кабинета Терентьева. Он словно только теперь заметил примолкших ребят.

— Ко мне?

— Нам к секретарю... К первому. Да? — порывисто вскочила Майя и оглянулась на своих друзей.

Карпухин повернулся к ней широкой глянцевитой спиной. Он долго стоял перед закрытой дверью, видимо, никак не мог отыскать ключ. Карпухин перерыл все карманы, вдруг об пол звякнул маленький блестящий предмет. Губная гармошка. У Карпухина побагровел затылок. Он как-то суетливо наклонился, подхватил ее, и в этот момент лицо с большими, смешно торчащими ушами, как бы застигнутое врасплох, стало таким добродушным и простецким, каким видел его Клим год назад. Только тогда Женька носил не шляпу, а кепку.

Но Клим подумал, что шляпа с примятыми, обвисшими полями заломлена так же лихо, как та кургузая кепочка с отчаянным козырьком.

И когда Карпухин все-таки отыскал ключ, и дверь за ним закрылась, и с помощью белокурой девушки они неожиданно выяснили, что он уже не инструктор, а секретарь райкома — правда, не первый, а второй, Клим предложил:

— Чего ждать? Двинули ко второму!

...Евгения Петровича Карпухина ничуть не удивляло то, что он стал секретарем райкома. Это удивляло Женьку Карпухина, никак не ожидавшего, что на пленуме, после перевыборной конференции, выкрикнули его фамилию, хотя имелась другая кандидатура, заранее подготовленная, согласованная, подходящая по всем статьям. А Женька...