— Корчите из себя политиков, а сами... Дезертиры вы!..
— Что такое? — переспросил Игорь все с той же снисходительной улыбочкой.
— Дезертиры! — повторил Мишка.
Клим — он не сумел притвориться, будто не понял Мишку — Клим спросил, глядя на Мишку в упор:
— Кто дезертир?
— Ты!—сказал Мишка.— И еще... индивидуалист!..— он всегда побаивался громких слов, но в такой компании без них не обойдешься.— Ты индивидуалист, самый настоящий!..
Только теперь ему стало ясно, в чем именно неправ Клим, но если бы не злость против Игоря, он, может быть, никогда бы не решился, на такой бунт.
— Это почему же вдруг — индивидуалист? — Игорь коварно подмигнул Климу, предвкушая забавную сценку.
— Почему? Один против коллектива — вот почему!.
— Коллектив?..— Клим побелел.—Плевать я хотел на твой коллектив! Меня выбирали комсоргом, а не сборщиком взносов! Не хотят — не надо. Их большинство — навязываться не буду. А болванчиком в чьих-то там руках — черта с два!..
— Хорошо...— Мишка потер лоб, стараясь что-то припомнить,—Ты мне .когда-то говорил... Маркс тоже... На каком-то конгрессе... оказался против большинства бакунистов... Что же, он бросил Интернационал, сказал — ищите себе другого? Не бросил! Он боролся!..
Игорь рассмеялся:
— Нашел с чем сравнивать наше стадо баранов!..
— Хорошо...— сказал Мишка, не отводя глаз от Клима,— Значит, бараны... А вы-то кто?.. Вы?
Игорь улыбнулся:
А мы, мудрецы и поэты.
Хранители тайны и веры,
Унесем зажженные светы
В леса, в катакомбы, в пещеры...
— Так... И будете одни теперь жить?.. В катакомбах? Сами по себе?..
Что бы ни говорил Игорь, но Клим так не думал, в этом-то Мишка был убежден. Он отлично видел это по растерянному, хмурому лицу Клима, по его затосковавшим глазам. Но Клим — как будто его уличили в тайных мыслях — вспыхнул и крикнул:
— Да, одни! Сами по себе!..
Он осыпал ребят упреками, он перебрал все — и Яву, и воскресники, и последние собрания... Все! Он оправдывался. Он подписывал капитуляцию перед Турбининым, который иронически улыбался из-за плеча Клима. И Мишка не знал, что ему сказать, чем опровергнуть, он понял, что делать ему здесь больше нечего. Здесь был Турбинин. И Мишка ушел.
По пути домой он думал. Он еще никогда столько не думал. Думал о ребятах. Они поступили скверно. Но они не бараны. Они же сами пришли в первый день на Собачий бугор. Они помогли спасти Егорова. Они первую неделю сидели хорошо, старались не получать двоек... Они были хорошие ребята. И — Клим хотел хорошего. Почему же все получилось так плохо? Мишка искал, но не находил ответа.
...А Клим? Он стал закадычным другом Игоря — с того дня, как широкая трещина пробилась между ним и классом, между ним и Мишкой, между ним и тем, прежним Климом, о котором он старался не вспоминать...
Они никогда не скучали друг с другом; Климу все больше нравился скептический склад ума Игоря, они вместе учили уроки, каламбурили, острили, смеялись.
Как-то нечаянно забрели на школьный вечер; в за-ле полупусто, по левую сторону прохода скамьи заняли ребята, по правую — девочки; смешно: сидят, ручки на коленках, шеи вытянуты — будто в испанских брыжжах; тоже смешно. За трибуной — девушка, когда-то Клим встречал ее в райкоме... Хорошилова, кажется. Очки поблескивают — хочет быть серьезной и строгой. Лекция о дружбе и товариществе, о коллективе... Ипатов сидит, считает плафоны. Как это он сказал? «Из правды шубу не сошьешь...»
— Какие вопросы к товарищу Хорошиловой?
— Есть вопрос! Может ли коллектив поступить несправедливо?
Товарищ Хорошилова наставительно сказала:
— Коллектив всегда прав...;
— Пошли, старик...-
— Пошли, сэр.
Лекция кончилась. В зал повалили танцы... Им еле удалось выбраться.
На улице падал снег — первый, пушистый, теплый, как заячий мех. Клим сгреб слой снега с забора. Понюхал.
— Пахнет?
— Понюхай.
— Ничего не чувствую... А впрочем.. У поэтов нос устроен по-особенному...
Как и все на свете, ирония приедается.
— Жалко ходить по такому снегу,— сказал Клим, обернувшись, разглядывая неглубокий отчетливый след.— Хочешь стихи?
— Новые?.. _
— Да. Правда, лирика..,
— О!..— Ну, все равно. Слушай.
Лунная лирика льется по скверику,
Четко расчерчены тени по снегу.
Тонкими черными пальцами дерево
Тянется к черному небу.
Стою не у картины ли,
Той, что из рамы вынули?
Застыл в пафосе одном,
В саду пустом и холодном.
И хочется сильно, до страха,
Крикнуть на весь свет:
«Нет бога, кроме аллаха,
И пророк его— Магомет!»
Игорь помолчал.
— Ты — лирик, а лезешь в Мараты... Здорово. Только при чем здесь аллах? Ты что, магометанин?
— Не знаю, при чем. Как бы это объяснить.... Ну, бывает у тебя, когда хочется погладить облака или упасть на землю и...
Нет, разве можно объяснить, как снег пахнет? У поэтов нос устроен по-особому... Она — не поэт, но поняла бы.
Наверное поняла... «Кто, ратуя, пал, побежденный лишь роком...» А может быть, и не поняла... Она гордая, она не любит побежденных...
Где она? Кто она? Как ее найти?..
20
Однажды вечером Клим с Игорем и Мишкой, который уже успел с ними помириться, шатались по улицам и рассуждали о том, как станут люди жить в коммунистическом обществе. Рассуждали, вернее, Клим и Турбинин, а Мишка, по обыкновению, отмалчивался и только, если они уж чересчур увлекались, буркал:
— С такими обормотами коммунизм не построишь... Индивидуалисты несчастные,..
— Старо, Гольцман,— сказал Игорь.— Придумай что-нибудь поновее, — и повернулся к Бугрову: — Видишь ли, пока нам будет вмешать капиталистическое окружение...
Клим поймал на язык снежинку, рассмеялся.
— Ты что?
Клим остановился, потер переносицу:
— Знаешь, мне вдруг представилось: вот падает снег. И через пятьдесят, через сто лет, когда все на земле переменилось.... Он все так же падает... И люди тоже идут по улице — и вспоминают: а вот жили когда-то трумэны, черчилли, бидо... Они выступали в парламентах, произносили речи, грозили войной... А снег шел. И шла история. И ничего не могли они переменить, а были как деревянные марионетки. Им кажется, будто они что-то могут, а они ничего не могут, и тем более — остановить будущее... Это как если бы Трумэн крикнул: именем атомной бомбы — остановись!.. А снег бы все равно падал!
— Ты упрощаешь...— начал было Игорь, но Клим не дал ему договорить: <
— Может быть... Может быть... Но только все равно — это смешно, очень смешно!... Как в оперетте...
А через три дня Клим пригласил их к себе домой.
Они застали его перед столом, заваленным ворохом газет и журналов, тут же лежал «Дипломатический словарь» Турбинина. Клим находился в страшном возбуждении: глаза его покраснели, он поминутно ерошил волосы и, поругиваясь, выискивал в груде исписанной бумаги нужные листки.
— Садитесь и слушайте,— приказал он.— Возле двери садитесь —там первый ряд партера!
Он отвернулся на мгновение, чтобы снять висевшую над плитой шумовку, и когда они увидели вновь его лицо, оно было искажено брезгливой гримасой, нижняя челюсть по-бульдожьи выпятилась вперед. Клим сделал несколько медленных шагов, исполненный высокомерной важности — и неожиданно согнулся, воровски подмигнул и расплылся в коварной улыбке: болтая кистью руки над шумовкой — вероятно, изображающий гитару или мандолину,— он затянул дребезжащим тенорком на мотив «Веселого ветра»:
