— Что же теперь ты намерен делать?
— Продолжать! — отвечал Клим воинственно.— Продолжать в том же духе! Думаешь, я сдался?
18
В десятом завели специальную тетрадь для учета успеваемости класса. Выпустили несколько «Боевых листков», написанных языком военных сводок Информбюро. На комсомольских пятиминутках подводили итоги дня, обсуждали каждую двойку. Первая неделя прошла неплохо, на второй пятиминутки начали растягиваться на целый час. На третьей разразился скандал.
...Сдав тетрадь с контрольной по тригонометрии, Клим вышел из класса. В коридоре уже собрались ребята, которые кончили задачу раньше. Он проверил ответ — правильно. И у всех ответы совпадали, хотя задача попалась трудная и запутанная. Клим испытывал ту чудесную беззаботную радость, которая овладевает человеком после хорошо выполненной работы. И самое главное заключалось в том, что всю контрольную — он зорко наблюдал за классом — всю контрольную он не видел, чтобы кто-нибудь шпаргалил!..
— Как, Игонин значит, и без подсказок можно?..— весело подмигнул он и рассмеялся.
— Иногда можно,— застенчиво согласился Санька, и глаза его зыркнули в сторону.
Однако Клим вовсе не собирался вспоминать старые грехи.
Он отошел к ребятам, окружившим Шутова. Тот рассказывал об Алехине: как Алехин играл на тридцати досках вслепую и не потерпел ни одного поражения. Теперь, когда Клим ощущал себя победителем, он уже был настроен более миролюбиво к Шутову. Ему даже пришла мысль поручить Шутову провести в классе шахматный турнир. А что? Шутов отличный шахматист...
Он увлекся этой мыслью о турнире и размышлял о нем, пока не хлопнула дверь: из класса, как из парной, выскочил Боря Лапочкин. Его жиденькие волосенки взмокли, лоб потно блестел. Он устало отдувался:
— Ф-фу, думал — все, засыпался... Чего ты тут накрутил, Гоша?
Он осекся: Игонин с силой ткнул его локтем в бок. Но было поздно.
Так вот оно что! Закусив губу, Клим смотрел на смятый листок в перемазанных чернилами пальцах Лапочкина. Значит, раньше таились от учителей, а теперь...
— Ну, что ты...— робко забормотал Лапочкин, комкая листок.— Я же ничего... Я же только в конце, проверить хотел...
Клим ощутил на себе тяжелый, насмешливый взгляд Шутова.
После уроков собрание,— выдавил он.— Никому не расходиться.
...Боря Лапочкин! Милый, безобидный Боря Лапочкин, с головой, похожей на одуванчик! Разве не он своим классическим почерком переписывал все «Зеркало»! Разве не он голосовал... Но нет, даже не это главное, главное — вот эти бегающие, жалкие, трусливые зрачки! Значит, все — зря! Значит, нашкодить, напакостить— и притворяться честным! Раньше хоть не притворялись... Так вот зачем Шутов пихнул его в комсорги: «Валяй, дурачься, болтай свои пышные слова — смешнее будет! Ведь все равно ничего у тебя не выйдет, Бугров, ничего не получится. Как были подлецами, так и останутся, ничего ты с ними не поделаешь, Бугров, мечтатель, болван, простофиля!»
Но Клим не хотел сдаваться, не хотел уступать ему Лапочкина. Он сказал, открывая собрание, сказал мягко, не приказывая, хотя он и был комсоргом, а тихо, почти просительно:
— Сходи к Татьяне Тихоновне,— так звали математичку,— признайся, что списал контрольную...
Он мог бы сказать иначе: Борис, дружище, я знаю, ты не такой уж плохой парень, и ты будешь мучиться от того, что сделал подлость. Надо быть гордым, Борис, надо быть честным. Но он был уверен, что его поймут, и сказал просто: сходи, признайся...
Но Лапочкин, смиренный, безропотный Лапочкин, который позволял дергать похожие на пух волоски на своей макушке, вдруг раскипятился:
— Да ты, Бугров, что, опупел?
Он так побагровел, что его белесые ресницы и брови стали казаться обсыпанными мелом.
— Так ты не пойдешь?..
— Поищи другого дурака! — крикнул Лапочкин.— Что мне, жить надоело?..
Челюсти у Клима налились свинцом.
— Да, ты не дурак,— проговорил он с трудом, как будто сталкивая с места тяжелый воз и постепенно разгоняя его все быстрее и быстрее.— Во-первых, ты лгун, во-вторых — трепач, в третьих — заячья душонка... В четвертых, ты нарушаешь устав... Не подчиняешься нашему решению... Трепачей, трусов и нарушителей устава в комсомоле не держат. Мы исключим тебя из комсомола, Лапочкин!
Он кончил жестко, зная, что прав, и его удивило недоумение, которое вспыхнуло на лицах ребят.
— Из-за чего исключать?—крикнул Игонин.— Из-за шпаргалки?..
— Ну и загнул — не разогнешь! — расхохотался Тюлькин.
Слайковский скорчил рожу и, приставив палец к виску, сделал движение, как будто хотел ввинтить его в голову.
«Он про меня ведь»,— подумал Клим и крикнул:
— Кто хочет высказаться — выступайте!..
В не сразу наступившей тишине лениво прозвучал басок Ипатова:
— Да чего выступать?.. Раздул из мухи слона...
Никто не брал слова. Угрюмое молчание нависло над классом. Даже Мишка, стиснув кулаками голову, уткнулся в парту.
Что случилось?
Клим чувствовал себя так, словно он повис в воздухе. Повис — и вот-вот лопнет нить, на которой он держится, и он рухнет куда-то в бездну.
Что случилось? Почему они молчали? Почему они молчали — те самые ребята, его товарищи, его комсомольцы?.. Почему они молчали — все, все до одного?! Но ладно, его не поняли, он повторит. Повторит все сначала. И пусть обсудят поведение Лапочкина, комсомольца...
Лапочкин вскочил.
— Что я тебе дался? — закричал он, затравленно озираясь. — Почему обсуждать? Пускай всех обсуждают! Я один, что ли, списывал?..
Он сейчас же испуганно смолк и скривил рот, получив от Лихачева короткий удар в спину.
— Кто списывал? — почти шепотом переспросил Клим.—Я списывал? Гольцман списывал? Михеев списывал?..
— Михеев шпаргалку написал...— сказал Игонин.
— Ты писал, Михеев?
Тот пожал плечами:
— Попросили...
— Кто попросил?
Михеев молчал, равнодушно глядя в окно.
— Кто попросил?!
— Не ори,— сказал Лихачев.— Ну, я попросил...— он виновато дернул себя за рыжий хохол.
— Еще кто списывал? Слайковский, ты?..
— Да что ты пристал, как банный лист! — весело огрызнулся Слайковский.— Ну, списывал, ну и что?
А Игонин? А Новиков— не списывали? А Ипатов?.. Все завертелось, завихрилось перед глазами Клима. Так вот как!.. Вот как... Вот, значит, как... Ловко! Ловко же его водили за нос!
— А что? Может, мы все сходим, покаемся? — уже откровенно издевался Слайковский.-— Или, может, сам доносить побежишь?
— Эх, вы!..— слова гвоздями застревали в горле.— Эх, вы... А еще... Ведь вы же за правду голосовали! За правду — во всем!..— Клим задохнулся.
— Из правды шубу не сошьешь,— спокойно сказал Ипатов, и Клим услышал презрительный, полный скрытого ликования голос Шутова:
— А ты, комсорг, возьми ее себе — правду! Мы уж как-нибудь... обойдемся...
— Ах, так!..— Клим бросился к «Зеркалу», рванул газету со стены:
— Ну и черт с вами! Будь по-вашему! Вам не комсорг, а шут нужен! — и выскочил из класса.
19
А вечером с ним поссорился Мишка. Хотя когда Мишка шел к Бугрову, он вовсе не собирался ругаться, только на душе у него скребли кошки. Он знал, что поступил неправильно, не выступив, не поддержав Клима. И ребята поступили неправильно, нечестно. Клим прав. Но хотя он и прав, а тоже поступил неправильно. Все поступили неправильно, все были виноваты. Но как это может быть, чтобы все были неправы? В голове у Мишки все перемешалось, а он шел к Бугрову не для того, чтобы спорить, а просто потому, что его друг попал в беду.
Однако у Клима он встретил Турбинина — они с Бугровым рассуждали о плане Маршалла: какую ловушку он готовит для Западной Европы. Рассуждали так, словно сегодня ничего и не произошло в школе, и Мишке казалось: оба фальшивят и прикидываются.
Игорь, который сделал «Дипломатический словарь» своей настольной книгой, непринужденно сыпал именами и названиями: Бивен, Бидо, Дауэс, Пентагон, Кэ-д-Орсэ... Клим шпарил цитатами из Энгельса. Мишка сидел на сундуке и ждал, когда Игорь уйдет. Но Игорь не уходил. Мишка сам несколько раз уже порывался домой, но что-то удерживало его. Все-таки, наверное, он так бы и протомился молча весь вечер, если бы Игорь не обратился к нему с каким-то вопросом, снисходительно улыбаясь и заранее представляя, что Мишка ляпнет какую-нибудь глупость. Мишка разозлился:
