Лиля подняла залитое слезами лицо и с неожиданной убежденностью сказала:
— Я ведь знаю, она его не любит!
Майя слушала ее, не перебивая, и гладила шелковистые черные волосы, а за окном темнело, и подступала ночь. Лиля удивленно вгляделась в Майино лицо и вдруг заметила на ее глазах слезы.
— Ты плачешь? — испуганно сказала она и приподнялась на локтях.— Ты?..
— Нет,— сказала Майя.— Это я так.
Но она не стерла слез и смотрела не на Лилю, а куда-то в окно, и стало так тихо, что Лиля услышала, как на кухне капает из водопроводного крана.
— Ты ищешь виновных... Но разве кто-нибудь виноват, кроме тебя одной?..
— В чем я виновата? В чем?.. Что я его люблю?..
— Есть люди, которым одной любви мало...
— Хорошо тебе говорить, если ты...
Но горечь, прозвучавшая в Майином голосе, уколола Лилю внезапной догадкой:
— А ты?.. Ты тоже... кого-нибудь любишь?.. И тоже...
— Потом,— сказала Майя.— Когда-нибудь я тебе все расскажу. Не сейчас...
Они обе помолчали, думая каждая о своем.
Первой опомнилась Майя.
— Что же мы сидим? Я должна идти к Климу. Мы договорились у него встретиться.
Она стремительно вскочила, включила свет, и Лиля, наблюдая за Майей, торопливо приводящей себя в порядок перед зеркалом, вновь ощутила себя одинокой, никому не нужной,
— Что же мне делать?..— растерянно произнесла она, поднимаясь с пола.
Мысль о том, чтобы сейчас вернуться домой, где ее ждут билеты и учебники, показалась ей невозможной.
— Нет, кажется, я знаю, что мне делать...— медленно проговорила она, чувствуя, как по ее телу пробежала холодная дрожь. Кажется, знаю...
Выйдя со двора, они простились: дальше им было в разные стороны.
16
Он миновал пересохшую речушку с осколками лужиц на затянутом илом дне, поднялся на отлогий бугор.
Зеленела еще не выжженная солнцем трава, ее густые стебли пахли, горько и пряно. Клим лег на теплую землю, в теплую траву.
Великая тишина стояла вокруг, ни единого звука не доносилось сюда — и он понял, что шел именно к этой тишине.
Она лилась прозрачным потоком, и он лежал на самом ее дне, и она ласково омывала его волосы, лоб, сердце. Где и когда он уже испытал подобное ощущение?..
Он не подозревал раньше, что тишину можно слушать.
Он слушал ее и смотрел в небо, которое, по мере того как он смотрел, становилось все глубже, раскрываясь, увлекая за собой. И отдаваясь этому странному движению, он чувствовал, что летит, невесомый, все быстрее, быстрее.
Тонкие черные кольца кружились перед ним, и отрезного синего света на глазах проступала влага.
Это не были слезы—душа обросла непроницаем мой, глухой корой, он не плакал, он не мог плакать.
Он лежал, он плыл, он парил в пространстве, и в голове его не было ни одной мысли. Пустота. Тихо звенящая пустота — внутри, вокруг, всюду.
Наверное, так прошло много времени — он очнулся от холода. И удивился тому, что ему еще может быть холодно, что у него есть ноги, руки, спина, онемевшая от сырой земли.
Солнце придвинулось к горизонту, степь стала розовой. Клим повернулся на живот, чтобы согреть спину. В бедро ткнулось что-то твердое. Он вспомнил о пистолете и потянулся к карману.
Рукоятка была теплой, весь он был теплый — черный, приятно тяжелый. Клим присел и, плотно обхватив пальцами рукоятку и конец длинного ствола, ударил пистолетом по колену.
Открылся барабан с единственным патроном. Он крепко засел в отверстии, Клим с трудом вытащил его, покатал на ладони. Маленький, с тупеньким свинцовым рыльцем пульки... Заглянул в ствол: в нем густыми натеками сбилось масло. Подсолнечное масло, которым они заменили оружейное... Клим отыскал сухую веточку, оторвал край платка, затолкал его в ствол, дважды продернул насквозь. Потом вложил патрон, крутнул барабан. Сорвал пучок травы и обтер жирные от масла руки.
При этом он подумал, что это глупо — не все ли равно, какие у него будут руки. Но сорвал еще пучок и принялся тщательно вытирать каждый палец.
Пальцы дрожали. Трус, подумал он, подлый трус! Чего ты тянешь? Он весь сосредоточился на себе. Он словно распался надвое: один человек с усмешкой наблюдал за вторым, которому предстояло действовать. Что же ты тянешь? — повторил он еще раз.
Все, что привело его сюда, отпрянуло в сторону, осталась только борьба с самим собой. Осталось только: сумеешь или нет?..
Солнечный диск уже опустился за линию горизонта. И оттуда, где он исчез, поднялись широкие красные-столбы света и пламени. Они пробили, облака и устремились вверх, пока не уперлись в голубой купол. Налитые багряным жаром облака торжественным фронтоном легли на огненные колонны. Вся западная половина неба превратилась в пылающий портал.
Клим стоял с пистолетом в руке и не мог оторваться. Казалось, один только шаг над алой искрящейся степью — и он ступит в эти огненные врата —один только шаг.
Закат... А где-то — восход... Но для Солнца нет ни восхода, ни заката. Ни дня, ни ночи. Для него есть лишь жизнь, вечный свет и сияние.
Для него нет ни дня, ни ночи.,.
А победы твои —разве каждая из них не оборачивалась поражением? И поражения — разве в каждом из них не таился зачаток победы?.
Но тогда...
Но тогда, быть может, их нет — ни побед, ни поражений?.. И есть... Только Солнце, только жизнь, только борьба?..
И — Правда... Она— как Солнце...
Ему казалось — он стоит у самого входа. И — шаг, один только шаг.
Охваченный этим неведомым, удивительным, несокрушимым чувством, он забыл о пистолете, зажатом в руке, о себе — обо всем. Он перестал существовать.
Был восторг прозрения — и не было ни слов, ни мыслей.
Он увидел пистолет — и уже не сказал себе, что он трус. Глупая игрушка. Кто услышит его выстрел во Вселенной, где гремят канонады и сшибаются миры?
Плотная синева уже наползала с востока, растекаясь по облачным вершинам, и степь из припорошенной искристой розовой пылью становилась серой. Пели провода. Клим пошел вдоль дороги. Весело урча, мимо промчался грузовик. В кузове полным-полно людей, они сидели на скамейках, спиной к кабине, среди них было много девушек. Повернув к Климу озорные щекастые лица, они что-то кричали и смеялись, и Клим, который всегда терялся, услышав девичий смех, улыбнулся им и помахал вслед рукой. Пистолет он спрятал за спину, не зная, что с ним теперь делать. Бросить его в кювет было жалко.
Низко, над самой дорогой, скользнула темная тень и взмыла вверх. На телеграфном столбе, по другую сторону дороги, он увидел большую угольно-черную птицу. Она сидела на самой верхушке, и в остром клюве ее что-то слабо трепетало. Клим остановился, глядя на ворону, а она, словно поняв его, повернула к нему голову, и ему казалось, он даже различает блестящие бусинки пристальных глаз.
Клим шагнул на дорогу, ожидая, что ворона снимется со столба и улетит, но она не трогалась и сидела все так же неподвижно, и в клюве у нее по-прежнему слабо бился серый комочек. Она была словно вырезана из камня и хотела доказать Климу, что не боится его. Гадина! — с внезапной ненавистью подумал он о вороне. А она все сидела и поглядывала на него сверху вниз. Если нагнуться и поднять голыш, она догадается и улетит, прежде чем он занесет руку. Но может быть, она выронит свою жертву?
Он крадучись приблизился к столбу, стремительно подхватил камень и швырнул в ворону. Звякнул провод. Черная птица насмешливо взмахнула крыльями и медленно поплыла в воздухе. Она опустилась на соседний столб и снова, поддразнивая, уставилась на Клима.
Тогда Клим вспомнил о пистолете. Он свернул с дороги и зашел с тыла. Теперь ворона сидела к нему хвостом. Он крался к столбу, не спуская с нее глаз, но споткнулся о вросший в землю валун и чуть не упал. Когда он снова увидел ворону, она повернулась к нему и наблюдала за ним так же спокойно и насмешливо, как и раньше. Он знал, что издали не попадет наверняка, а ему во что бы то ни стало надо было убить эту гнусную черную птицу с маленьким птенчиком в клюве. Замирая от нетерпения и ненависти, он поднял руку...
