— Что такое, наконец, случилось?..
Вместо ответа Лешка махнул рукой:
— Идемте, Вера Николаевна...
Ей объяснили все, когда она вышла на террасу. Терраса не вмещала всех ребят, они стояли внизу, почти заполняя маленький дворик, и серая дымчатая овчарка уже не лаяла, а только негромко рычала, забравшись в конуру.
Сначала говорили все сразу, и Вера Николаевна ничего не поняла, потом все замолчали, и стало слышно только Игоря. Он рассказал обо всем коротко и толково. И лицо Веры Николаевны, утратив прежнее, домашнее выражение, стало снова суровым и серьезным, как в школе.
Она ничего не сказала. И только когда Игорь смолк и в наступившей тишине с отчаяньем и надеждой прозвучал Мишкин голос:
— Надо что-то делать...— она машинально повторила:
— Надо что-то делать...
Она ушла и вернулась через несколько минут — уже в повседневном своем темном платье, с узенькой сумочкой. Ребята потянулись за ней.
— Вера Николаевна, и мы с вами,— сказал кто-то.
— Нет,— сказала она,— я сама знаю, что мне делать.
И ушла, прямая, высокая, с торчащими на плоской худой спине бугорками лопаток.
— А где Кира? — встревоженно спросила Майя.
Мишка огляделся, ища глазами Киру.
Ее не было.
15
Лиля уже приготовилась усесться за учебники, но — вот беда! — запропал куда-то сиреневый карандаш, которым она помечала каждый повторенный билет, обводя номер аккуратным кружочком. Она могла бы взять любой другой карандаш, но ей не хотелось, ей нужен был именно этот, сиреневый!
Она порылась в ящике и открыла портфель, чтобы перетряхнуть его еще раз, когда в комнату ворвалась Люда Жерехова.
— Как, ты еще ничего не знаешь?.. О господи! — закричала она с порога.— Их всех поисключали!
Ее янтарные глаза восторженно блестели, жиденькая косичка расплелась, на плечо свисала мятая розовая ленточка.
— Кого... поисключали? — тихо переспроспла Лиля.
Из раскрывшегося портфеля выпорхнула тетрадь и вслед за нею — сиреневый карандаш. Он подпрыгнул, ударившись об пол, и закатился под этажерку.
Жерехова носилась по комнате и без умолку верещала, пересказывая подробности.
Лиля прервала ее:
— Почему ты думаешь, что меня это интересует?
— Не придуривайся, Лилька! — расхохоталась Жерехова с наглой откровенностью.
— А я тебе говорю, меня это ни капельки не интересует! — повторила Лиля, чувствуя, как жаркая струя разливается у нее по щекам.
Она торопливо наклонилась, подняла тетрадку и карандаш и положила их опять в портфель.
— Да, не интересует! — почти выкрикнула она.— И вообще — мне нужно заниматься!
Она присела к столу, открыла на середине какой-то учебник, сжала виски руками.
— Вот шизофреник!— обиделась Жерехова.— Я ей, как человеку, самой первой, а она...— И, хлопнув дверью, побежала разносить свою новость дальше.
Строчки медленно поплыли перед Лилей и растворились в белом тумане.
— Но я же не хотела этого!—сказала она, ударив кулачком по столу.— Не хотела, не хотела!
Она заплакала горькими, злыми слезами, которые не приносят облегчения.
А если это неправда... Если Жерехова что-то напутала, приврала? Какая она дура — не расспросила обо всем толком! И ведь знала же, знала о бюро, знала, что их вызывают... Но чтобы так... Неужели же, неужели же, неужели?..
Быть может, впервые в жизни бежала она по вечерним улицам, не обращая внимания на прохожих, которые оборачивались и задерживали взгляды на ее стройной фигурке, бежала, забыв о своем стареньком домашнем платьице и потрепанных босоножках. Она выскочила из дому, никому ничего не сказав, и теперь сама не знала, куда и зачем идет.
Почти бессознательно Лиля свернула в Аптечный переулок и увидела Майю, идущую прямо ей навстречу. Шла она своей обычной уверенной походкой, широко и твердо ставя ноги в спортивных тапочках, лицо у нее было спокойное, ясное, и в руке она держала длинный тоненький прутик.
И почему-то заметив этот прутик, Лиля с облегчен кием подумала: наверное, ничего не случилось, ничего такого, Жерехова соврала! Она говорила Майе какие-то первые возникшие в голове слова, жадно вглядываясь в нее, ища подтверждения своей догадке, а Майя слушала, стискивая в пальцах тоненький прутик, и не очень хорошо понимала, о чем Лиля ее спрашивает,-не очень понимала, и лицо у нее оставалось все таким же спокойным, ясным.
— Пожалуйста,— сказала она, сообразив наконец, чего хочет Лиля.— Ты можешь взять хрестоматию... Зайдем...
Майя открыла дверь, и они вошли.
Нет-нет, если бы это произошло, она вела бы себя иначе... Но что же все-таки случилось?.. Лиле помог телефонный звонок. Он раздался, едва они успели переступить порог.
— Сядь, я сейчас,— сказала Майя, кидаясь к телефону.
Лиля отошла к столику возле окна. Среди груды учебников она увидела «Коммунистический манифест», кажется, тот самый, который когда-то приносил ей Клим. И вдруг снова прошлое громким, томительным зовом напомнило о себе...
— Мама?.. Да, я не сумела раньше... Понимаешь, исключили Клима. Нас оставили, но это еще не окончательно... Завтра, если мы во всем не признаемся, нас тоже исключат... Из школы?.. Не знаю... Это такая подлость, мама!.. Ты придешь, все тебе расскажу...
За спиной звякнул рычажок. Еще не остывшим голосом Майя спросила:
— Ты нашла хрестоматию?
— Так это правда?!.
Майя молчала. Оно было беспощадно, это молчание, и, пытаясь защититься от него, Лиля повторила еще раз:
— Так, это правда?..
— Ты же все знаешь...,— сказала Майя очень тихо.
Ах, если бы она закричала, если бы подбежала и ударила ее по лицу — наотмашь!
Но она сказала только — тихо, совсем тихо:
— Ты же все знаешь...
— Нет, я не знала!..— вырвалось у Лили.— Я не знала, что так получится!
И вдруг мелкие слезы покатились по ее щекам и закапали на пол. Закрыв лицо руками, она упала на стул. Рыдания рванулись из нее безудержным потоком.
— Лиля... Лилечка... Лилька... Ну, Лилька же!..— на разные лады повторяла Майя, гладя ее по голове, но Лиля не могла остановиться.
— Я знала, я знала, все знала...
— Чудачка... Ну что, что ты знала? Ты-то здесь при чем?
У Майи были мягкие печальные руки, в голосе — ни раздражения, ни упрека, только жалость и грусть...
Лиля резким рывком вырвалась, вскочила, отпрянула к стене. Щеки ее горели.
— Зачем ты притворяешься?..— крикнула она, тяжело дыша.
— Зачем? Как будто все вы не знали, зачем я к вам приходила! И что я шпионила за вами, и доносила директрисе, и пьесу украла. Как будто вы не знали!.. Знали! Только считали себя выше всех! Вы все такие благородные, а я — дрянь, дрянь, дрянь! Ты и сейчас думаешь, что меня даже ненавидеть нельзя, даже ненавидеть меня унизительно, а можно только презирать и жалеть! А мне не нужно вашей жалости, не нужно! У-у, какие же вы все... И как я вас ненавижу!
Майя молчала, только лицо ее потемнело, и прежняя растерянность сменилась в нем каким-то брезгливым состраданием. Она в упор смотрела на Лилю, прижавшуюся к стене и бешено колотившую по ней маленьким злым кулачком.
... Вдруг, словно обессилев, Лиля рухнула на пол и обхватила руками Майины ноги в белых пыльных тапочках.
— Прости меня... Я с ума сошла... Я сама не знаю, что говорю! Разве, я знала, что так получится?.. Я люблю его, Майя, люблю, люблю!..
Майя попыталась поднять ее, но не сумела и сама опустилась и села рядом, и Лиля плакала, уткнувшись ей в колени, мешая слезы и горячечный шепот.
— Если бы мне сказали, что я дойду до этого... Думаешь, мне было так просто?.. Но разве я виновата... Он больше не хотел видеть, не хотел замечать меня... С того самого вечера, когда пощечина... Помнишь? Он говорил только с ней, с ней одной... Конечно, она сразу поняла, с кем имеет дело... Эйнштейн, философия... Я тоже пробовала, я играла в его пьесе... Но он... Тогда я решила отомстить... И тут меня вызвала директриса... Я хотела его честно про все предупредить. Но он ничего не слушал... Не верил... И теперь все кончено, навсегда!.. Но разве я виновата? Разве я виновата? Это она! Все — она!
