— Давай, Эдик!.. Жарь, Синицкий!.. — кричали ему со всех сторон.

После того, как Марк прекратил играть, Синицкий с видом опытного оратора подождал, пока шум уляжется, повернулся к Тому, занимавшему место во главе стола, и заговорил, держа бокал на уровне своего усыпанного крупными веснушками лица. Говорил он по-английски, свободно, не запинаясь (он же, кстати, переводил для Тома спич, произнесенный Барсуковым в честь Гороховского-старшего), и все слушали его с выражением преданного внимания, которое обычно свидетельствует о совершенном непонимании чужого языка. Однако в его речи было три хорошо знакомых всем слова: «демократия» и «фри маркет». Они повторялись чаще других и вызывали аплодисменты, особенно в конце, когда все, отодвинув стулья и выйдя из-за стола, окружили Тома, чтобы тенькнуть краешком своего бокала о краешек бокала в его руке и произнести при этом: «Демократия!» и услышать в ответ: «Фри маркет!», или же наоборот: провозгласить «Фри маркет!» и в ответ услышать «Демократия!», и все это под мелодичный, хрустальносеребряный звон...

Торжество (хотя и «без галстуков», но самым подходящим словом было все-таки это: «торжество») продолжалось. Ева, жена Гороховского — она сидела за общим столом, хотя и в кресле-каталке — распорядилась покормить Марка, и он что-то ел, не разбирая вкуса, что-то пил, что-то играл — Штрауса, Оффенбаха, Легара, упрямо не соглашаясь, в ответ на уговоры, сменить классический репертуар на что-нибудь посовременней, и Павел Барсуков, навалясь животом на его плечо, звал Марка в Майами:

— У меня один ресторан в: Москве, другой во Флориде, «Илья Муромец» называется, может слыхал?.. В нем по вечерам пол-Майями тусуется... Приезжай, не пожалеешь... Такую тебе рекламу заделаем: «У рояля — Марк...» Тебя как дальше?.. Рабинович?.. Ну и отлично! «У рояля — Марк Рабинович!» А что?.. Здесь, брат, Америка!..

Женщина с громким, трибунным голосом и резкими, крупными чертами лица (поначалу Марк по близорукости даже принял ее за мужчину) говорила, без труда перекрывая сгустившийся над столом шум:

— Наша цель, господа, — раскрепощение духа и плоти!.. И я, Зинаида Ксенофонтова, утверждаю: музыка и только музыка может этого добиться!.. Россия прошла через Беломорканалы, через ГУЛАГи, через расстрелы сотен и сотен тысяч ни в чем не повинных людей — она выстрадала, да — выстрадала свое право на свободу! (Марку казалось, он стоит в толпе, заполнившей Манежную площадь, как это водилось в начале перестройки...). Хватит с России духовного рабства, насилия над личностью, цепей и решеток! Довольно с нас музыки, которая в прошлом была средством закабаления масс! Народ больше не желает диктатуры в искусстве, он хочет творить сам! И мы, наша фирма, ему поможет! На всем пространстве — от Курил до Петербурга, от Москвы до Нью-Йорка!.. Ибо для музыки, господа, нет границ!..

— За Россию! — крикнул Бен Гороховский.

Том Колби посмотрел на него с испугом и, не поняв ни слова из сказанного Ксенофонтовой, вскинул свой бокал и повторил: — «За Россию!..» Глядя на него, с кличем «За Россию!» поднялся весь стол. Многие плакали. Многие тянулись поцеловаться с Ксенофонтовой. Многие требовали водки, посчитав не патриотичным — чокаться за Россию стопками с бренди или, что еще хуже, вином черт-те каких марок. Принесли бутылки со «Столичной», «Московской» и даже «Старомосковской», припасенные Беном. Выпили еще — за Россию, за демократию, за свободу и свободный рынок. Марк, растерявшись было, взял несколько аккордов из «Ивана Сусанина» («Славься, славься, наш русский царь...»), но тут же переключился на «Барыню», что получилось вполне уместно — одни повыскакивали из-за стола, чтобы пуститься в пляс, другие в лад им прихлопывали-притоптывали. Том Колби, несмотря на рельефно выступающее брюшко, к общему восторгу отколол два-три коленца вприсядку, а Маргрет прошлась по кругу, помахивая над головой взамен платочка бумажной салфеткой...

Веселье было в разгаре, когда его чуть-чуть омрачил спор между Джекобом Сапожниковым, сухоньким профессором из Канады, специалистом по русской культуре (предки его происходили из донских казаков), и Федором Карауловым, коренастым бородачом, представителем одного из московских банков.

— Но русская, простите, музыкальная традиция... — дребезжащим дисканточком говорил профессор. — Но Глинка... Но Бородин и Римский-Корсаков... Но, наконец, Чайковский Петр Ильич... Вы меня, повторяю, простите, но...

— Ваш Петр Ильич Чайковский — педераст, — басил Караулов, насмешливо посверкивая угольно-черными глазами.

— Что в нем русского?.. Бородин — татарин, Глинка — поляк, а уж про какого-нибудь Шостаковича и речи нет... Поп-музыка приветствуется нами, поскольку она смоет весь этот мусор, освободит и прочистит мозги, тогда-то мы и возьмемся за возрождение наших исконных языческих корней...

Трудно предположить, как протекала бы дальше дискуссия между Федором Карауловым, горячившимся все сильнее, и не желавшим ему ни в чем уступать Джекобом Сапожниковым, одним из учредителей — наряду с Томом Колби и Борухом Гороховским — АО «Трансконтинентал мюзик сервис», если бы не Игорь Тюлькин, самый молодой член правления названного общества, представляющий недавно возникшую, но вполне солидную петербургскую фирму.

— Послушайте, — оборвал он спор, вскочив со своего стула и с веселым недоумением оглядывая всех, — мы говорим тут — музыка, музыка, а про главное-то ни слова!.. А главное — это что музыка должна приносить дивиденды!.. Давайте выпьем за наши будущие дивиденды!..

Он так широко взмахнул рукой, что несколько капель водки взметнулось над его стопкой и выплеснулось на сидящую рядом Ксенофонтову, но ни она, ни кто другой этого не заметил.

— За дивиденды!.. — раздавалось вокруг. — За дивиденды!..

Все было забыто в этот момент — свобода, демократия, Россия, Петр Ильич Чайковский, проклятое тоталитарное прошлое... Все тянулись чокнуться с Игорем Тюлькиным, который стоял в окружении рюмок, стопок, фужеров со счастливым лицом именинника, и тут обнаружилось, что в суете вокруг Тюлькина все как-то забыли про Тома Колби, и все повернулись к нему и стали с ним чокаться, и чокаться друг с другом, и слово «дивиденды» пронизало весь воздух и плотным туманом повисло над столом. И в этот момент, в этот именно момент раздались хорошо всем знакомые, но уже как бы слегка подзабытые звуки «Интернационала».

10

Как это произошло, Марк Рабинович и сам бы не ответил. Руки его незаметно, сами собой стали перебирать клавиши, в кончиках пальцев, в загрубелых от работы подушечках как бы скопилась нервная, ищущая разрядки энергия... И он слабо, чуть слышно начал наигрывать и так же слабо, чуть слышно подпевать:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов...

Он стал это делать, стал наигрывать и подпевать, даже не подозревая, что за люди находятся перед ним. Да и откуда ему было знать, что Барсуков — бывший комсомольский работник, и довольно высокого ранга, что Ксенофонтова — доктор искусствоведения, не раз выступавшая (тут он оказался достаточно проницательным) на многолюдных митингах, возвещая наступление эры свободы и демократии, что Караулов заведовал в прошлом идеологией в горкоме партии, а Бен Гороховский совсем недавно и при неясных обстоятельствах вышел из ИТК (исправительно-трудового лагеря), не отсидев положенного срока.

Марк не знал всего этого, но руки его сами начали наигрывать «Интернационал», тихо, потом погромче... И первой, как ни удивительно, расслышала, что он наигрывает, Наташа, хотя в тот момент находилась на кухне, вот что значит истинно-музыкальный слух... И она, уловив такие странные, попросту даже невероятные звуки, выскочила из кухни и смотрела на Марка с другого конца зала, испуганная, не верящая себе, с помертвевшим лицом...

Можно было бы уподобить происшедшее затем известной сцене из «Ревизора», но уподобление это было бы лишено самой сердцевины... Поскольку то, что происходило здесь, то есть повальное оцепенение, наступило не внезапно, не вдруг... Это было, так сказать, постепенное, замедленное оцепенение, когда кто-то встряхивал головой и морщился, как от залетевшей в ухо мухи, кто-то тянулся к рюмке, думая таким образом избавиться от глупого наваждения, кто-то присматривался к соседу, чтобы удостовериться, что опьянение со всеми естественными последствиями накатило только на него и ни на кого больше... Потом все взоры обратились на Марка, но в них, во всяком случае в первые две-три минуты, не было негодования или хотя бы осуждения, а было, напротив, любопытство и даже не до конца проясненное одобрение. Казалось, у всех на виду разворачивается запланированный аттракцион, остроумно задуманный фокус, который вот-вот разрешится ко всеобщему веселью и удовольствию... Однако мало-помалу наступало и некоторое протрезвление. Мало-помалу одни лица бледнели, другие заливались краской. Эдуард Синицкий (корпорация «Сибирский соболь»), откинувшись на спинку стула, покачивался на задних ножках и при этом поигрывал ножом, пуская по сторонам отраженные лезвием стальные искры. Павел Барсуков (рестораны в Москве и Майами) хмурился, лохматые брови, выдвинувшись вперед, козырьком накрыли его глаза. Ксенофонтова (СП «Русская матрешка»), сдавив пальцами пульсирующие виски, в ужасе смотрела на Марка... Один Том Колби сохранял невозмутимое спокойствие и даже улыбался, отрывая от лежавшей перед ним виноградной грозди крупные ягоды и бросая их в рот. Похоже, он вообще не понимал, с чего это все так всполошились.. Что же до Гороховского-старшего, хозяина застолья, то по мере того, как все взгляды, перебегая с него на Марка Рабиновича и с Марка Рабиновича снова на него, наконец, сосредоточились на нем, щеки его становились то белыми, как известь, то пунцово-красными, то угрожающелиловыми. Он поправил съехавшую на затылок кипу. Он обтер дрожащей рукой мясистые губы. Он что-то попытался сказать, крикнуть, но голос его сел, изо рта вырвалось лишь несколько хриплых звуков, подобных тем, какие издает кухонный кран, когда от него отключают воду. И тогда Борух Гороховский сделал незаметный жест, вернее — всего лишь кивнул слегка Гороховскому-младшему, Бену Гороховскому...