– Скоро привал?
– Шагайте, – отвечали взводные.
Спасибо Зайцеву, давал возможность отдохнуть и перемотать портянки, хотя его подгонял представитель дивизии. Ему-то легко было шагать: полевая сумка да кобура с пистолетом.
На рассвете нас разместили в полусгоревшем коровнике без крыши и ворот, стоявшем на окраине села.
Там имелось немного соломы, и мы провалились в сон. Проснулись от холода. Доели сухой паек, «старички» взялись было кипятить чай, но прибежал комендантский патруль и приказал срочно погасить костры. Кое-кто из наших принялся было спорить, другие молча закидали огонь снегом.
Когда патруль ушел, в укромных уголках снова разожгли огонь. Это упрямство едва не привело к беде. Проходя учебу далеко от линии фронта, мы как-то забыли о немецкой авиации. Здесь, вблизи от передовой, она быстро напомнила о себе.
Появилась пара остроносых истребителей с крестами и свастикой. Точнее сказать, они не появились, а пронеслись. Это были «Мессершмитты-109». Они сбросили несколько небольших бомб на полуразрушенное село, обстреляли его из пушек и пулеметов. Мы кинулись кто куда, стены из кирпича-сырца и остатки крыши были плохой защитой.
Спустя десяток минут уже более низко пронеслась еще одна пара «мессеров». На наш коровник сбросили две бомбы килограммов по двадцать пять. Взрывы были оглушительные, а фонтаны мерзлой земли, обломков и дыма взметнулись метров на полста, не меньше. Что удивительно, я не заметил при взрывах огня. Оказывается, при солнечном свете он незаметен.
Нам досталось несколько длинных очередей, и «мессершмитты» улетели. Какое-то время лежали, затем ротный Зайцев стал обходить помещение. Из наших никто не погиб, даже не был ранен. Одна бомба взорвалась в стороне, другая совсем рядом, обвалив метра четыре стены.
– А мы здесь кипятку хотели сварганить, – растерянно проговорил кто-то из бойцов.
– Он бы тебе сварганил! Завалило бы кирпичами, и могилы не надо.
День тянулся медленно. Кормить нас никто не собирался. Капитан, представитель дивизии, ушел в село и не появлялся, предупредив, что тронемся в путь с наступлением темноты. Зайцев со старшиной сходили нашли его и выбили для нас несколько больших буханок серого, плохо пропеченного хлеба и увесистый комок говяжьего жира.
Хлеб был вязкий, как глина, а жир вонял коровьей шкурой. Мы были рады и этому. Досталось понемногу, но хоть желудки перестали урчать.
Сильно подмораживало. Чтобы немного согреться, мы с Федей Долгушиным шатались взад-вперед по коровнику, говорили о всякой всячине, вспоминали довоенную жизнь, которая, оказывается, была не такой и плохой. Федя жил в Саратовской области в небольшом селе.
– Я речку нашу вспоминаю, – рассказывал он. – Карамыш называется. Небольшая, лесок вокруг. Мы летом в детстве там целые дни проводили. Окуней, плотву ловили, иногда голавли попадались. Неплохо жили. Колхоз животноводством занимался, трава степная, хорошая. Невеста у меня была, Таней звали. А с ноября ни одного письма, и мать молчит о ней. Наверное, другого нашла.
– У вас с ней что-нибудь было? – спросил я.
– Нет, конечно. У нас до свадьбы с этим строго. А Татьяну вспоминаю, она не слишком ко мне тянулась. Я на колхозной кузне работал, болванки по три пуда играючи ворочал. На соревнованиях по гирям и городкам всегда первые места занимал. Вроде как самый сильный из парней в селе считался. Со мной взрослые мужики, даже напившись, связываться боялись. Мог одним ударом с ног свалить, хотя драться не любил. Ну, а Таньке льстило, что я с ней хожу. Хотя семья у нас бедновато жила. Отец болел, малышни полный двор. Но батя – молодец, дал мне семь классов закончить.
И я, и Федя Долгушин были тогда младшими сержантами, командирами расчетов ПТР. Но если Федя, физически крепкий, был уверен в себе, то мой второй номер Гриша Тищенко совсем не напоминал «истребителя танков» – как мы себя иногда гордо именовали.
Был он добродушным парнем с оттопыренными ушами, наивный, моложе нас всех. Хотя слабаком его не назовешь – жилистый, выносливый, но уверенности ему не хватало. Обкатку танками он прошел со скрипом, дергался, явно боялся и не попал в цель гранатами. Выпустили Гришу, как некоторых других курсантов, всего лишь рядовым красноармейцем.
Гришу это не очень задевало. Он воспринимал жизнь просто: вырос в многодетной семье, недоедал и призыв в армию, военную форму воспринимал как большой шаг в жизни. Был он покладистый, бесхитростный, и мы с помощником быстро сдружились. Я почему-то был уверен, что в бою он не подведет. Хотя ловил себя на мысли, что не следует переоценивать себя. Неизвестно, как я сам выдержу будущие испытания.
Лишь к вечеру явился капитан из дивизии и сразу заторопил нас. Сам он отдохнул, выспался, и от него хорошо попахивало водочкой. Мы же все намерзлись, были голодные и устали еще больше от бесцельного хождения, чтобы окончательно не поморозиться. Но капитана это заботило мало. Наплевать, что некоторые из ребят уши, щеки отморозили. Лишь бы довести нужное количество людей до места.
– Живее, живее, – торопил он нас. – Чего копаетесь?
– Сам бы на морозе день провел, – буркнул старшина Савелий Гречуха. – По-другому бы пел.
– Ты как разговариваешь с капитаном? А ну, смирно!
Савелий был своеобразной личностью. Было ему лет тридцать с небольшим, но казался он значительно старше. Низкорослый, с горбатой широченной спиной, много мотался по стране, бывал даже на Сахалине. Говорят, сидел в тюрьме, а спину искривил, таская с тринадцати лет тяжеленные мешки на мельнице.
На выкрики капитана Савелий не реагировал, а умело и быстро запрягал лошадь. Капитан побурчал и замолк. У Гречухи были белесые глаза и тяжелый, как те мешки на мельнице, взгляд. Казалось, старшина носит в себе что-то скрытное и опасное, хотя с бойцами он вел себя нормально.
В сумерках миновали село. Увидели перевернутый танк БТ-7. Точно такой, которыми нас обкатывали. Издалека он казался целым. Но, проходя мимо, мы увидели, что башня сплющена, броневые листы в лобовой части лопнули. Снег вокруг пропитался вытекшим из двигателя маслом.
Шагах в десяти виднелась большая воронка. Видимо, «бэтэшку» перевернуло взрывом тяжелой авиабомбы, но он почему-то не загорелся, хотя легкие танки работают на бензине.
– Сильные взрывы иногда гасят огонь, – ответил на мой вопрос Зайцев. – Но машину уделало крепко. Ребят покалечило, а может, и убило.
Действительно, с другой стороны был насыпан могильный бугорок с табличкой и жестяной звездой. Танкиста (или танкистов) похоронили прямо на улице, в десяти шагах от жилого дома. Это нас удивило. Казалось, что погибших воинов должны хоронить как-то особенно – на площади или холме.
А тут окраина села, улица, разный мусор и глубокая канава. Если весна будет дружной, то бугорок и табличку со звездой просто снесет талой водой. Наверное, так подумали многие, но вслух никто ничего не произнес. Мы были голодные, болели натертые ноги и плечи, а вдали слышались отзвуки канонады. Там взрывались снаряды, и туда шли мы.
В полку нашу роту быстро и бесцеремонно поделили на несколько частей. «Раздергали боевое подразделение», – как с горечью выразился Зайцев.
Я его понимал. Он старательно сформировал роту, способную бороться с вражеской бронетехникой. Лично комплектовал расчеты противотанковых ружей, учил не только стрельбе, но и многим особенностям борьбы с немецкими танками. Личный состав, включая пулеметчиков, прошел тренировки по метанию гранат, знал, как пользоваться бутылками с горючей смесью, от которых шарахались бойцы стрелковых полков.
Словом, он создал полноценное боевое подразделение. В роте имелись три огневых взвода, хозяйственное отделение, старшина, санитары, и даже своя комсомольская организация.
Наш новый командир полка майор Рекунков порезал, поделил роту и взводы. Выделил на каждый батальон по шесть-семь расчетов ПТР вместе с пулеметчиками, а там их разделили между ротами. Оставшиеся несколько расчетов, два станковых пулемета и наши повозки он оставил в резерве возле себя. Там же обязан был находиться, неизвестно в каком качестве, старший лейтенант Зайцев.
