– Мы в это время стреляли. Этому танку в ходовую часть пулю вложили. Он сразу встал, и пушкари его подожгли.
– Ты к артиллерии не примазывайся. Что-то я ваших пробоин не вижу. Вон две дырки от трехдюймовых снарядов, а ваши где?
Я ничего не ответил, только поглядел на лейтенанта, вытер пот со лба и отвернулся. Тянуться перед ним после боя с танками и гибели товарища я не собирался. Ступаку мой взгляд, как бы свысока, не понравился. Я был ростом сто восемьдесят, а ротный – сто шестьдесят с небольшим.
– Правда, попали, – влез в разговор Гришка Тищенко. – Сам видел, как мелкие железяки брызнули. Он дернулся, встал, тут его из пушки и добили.
Покачивая перед моим носом коротким пальцем, ротный выговаривал, будто не слыша Тищенко:
– Первый танк упустили, второй могли бы взять. Промазал, а потом по пехоте стрельбу бронебойными пулями устроил. Ладно, приводите в порядок окопы. Ружье у вас одно осталось, зато гранаты есть. Быть наготове.
Лейтенант был раздражен. Подбитый танк припишет себе командир батареи полковых «трехдюймовок». А рота Ступака застрелила единственного немецкого автоматчика, потеряла «максим», шесть человек убитыми и восемь эвакуировали в санбат. Да еще люди от танка убегать кинулись. Комбату, конечно, все доложат, и тот ткнет его носом в «умелое руководство».
Если бы ротные бронебойщики сами танк подбили, все было бы нормально. Но, кроме паники да пустой стрельбы, хвалиться нечем. За потери с него спрашивать не станут, подумаешь, четырнадцать человек убыли. Не принято в Красной Армии за потери ругать. А за упущенный танк комбат подковырнет обязательно.
Когда отошли подальше, ординарец на раздраженную ругань лейтенанта деловито возразил:
– Ну, ей-богу, товарищ лейтенант, чего душу себе травите? Атаку отбили, запишем танк с экипажем себе плюс автоматчика. Еще пять или шесть раненых фрицы с собой уволокли. Не так плохо и воевали.
Вскоре пришел наш непосредственный начальник, старший лейтенант Зайцев Тимофей Макарович. Он готовил нас в учебном полку, а позже, когда формировали отдельные роты противотанковых ружей, был направлен на фронт во главе одной из рот.
Зайцев другой человек. Полная противоположность Ступаку. Сняв шапку, постоял над телом Михаила Травкина, затем осмотрел сгоревший танк. Металл немного остыл. Приблизившись, сразу разглядел попадание бронебойной пули и похвалил меня:
– Врезал, куда надо, молодец. А чего второй танк упустил? У Т-38 броня слабоватая, мог бы насквозь просадить.
– Растерялся, – откровенно признался я. – Рев, грохот, снаряд рядом взорвался. Из пулеметов весь бруствер снесли, едва нырнуть с Гришкой успели.
– Бывает. Считайте, для вас сегодня крещение. Первая стычка с «панцерами». Можно их бить?
– Можно, товарищ старший лейтенант, – вразнобой, без особой бодрости отозвалось поредевшее отделение.
Все невольно поглядывали на смятое тело сержанта Травкина. Страх еще не прошел. Зайцев осмотрел заклинивший ручной пулемет, покачал головой:
– Родион, я ведь тебя предупреждал. Перегрел «дегтярева». Одной очередью диск выпустил?
– Может, двумя…
– Думай головой. Выбей гильзу и хорошенько прочисть ствол. Ты же прикрытие для бронебойщиков!
Оглядев еще раз отделение и, уловив унылый настрой бойцов, сообщил, что не так все и плохо. Полк атаку отбил. Сожгли два танка и бронеавтомобиль. Первый батальон уничтожил полтора десятка фашистов.
– А наших сколько погибло? – вырвалось у меня.
– Потери есть, – смешался Зайцев. – На то и война.
В течение недолгого боя полк потерял более сорока человек убитыми. Хотя атака была так себе: четыре танка, несколько бронетранспортеров и не больше батальона немецкой пехоты. Нахрапом полезли, надеясь на свои танки. Но ничего не получилось.
– Нам бы еще одно ружье вместо разбитого, – кивнул я на согнутое дугой ПТР покойного Травкина.
– В ближайшие дни не обещаю. Обходитесь, чем есть. Гранаты и бутылки с КС (горючей жидкостью) старшина принесет. А ты, Коробов, принимай должность командира отделения.
– Есть, – козырнул я.
В небе поднималось мартовское солнце, но подмораживало крепко и, не переставая, дул холодный, совсем не весенний ветер. В качестве командира отделения я проверил окопы, приказал почистить все оружие и патроны для противотанковых ружей. После выстрела гильзы иногда раздувает, а если попадет земля, хоть молотком по затвору бей.
На подбитый Т-38 пришел поглазеть комсорг полка Валентин Трушин в овчинном полушубке и планшетом. С немецкой стороны полетели первые мины, месть за неудачную атаку и понесенные потери. Комсорг, имевший звание политрука, поспешил убраться, наскоро похвалив бронебойщиков.
– Катись, катись, – желчно пробормотал вслед ему Родион Шмырёв. – Жаль, раньше тебя здесь не было. Обосрался бы, точняк.
Начинался обычный день долгой, пока не слишком удачной для нас войны. Март сорок второго – тяжкое время. Хоть и дали немцам по зубам под Москвой, но дела на фронтах неважные. Наступление под Москвой выдохлось, Ленинград по-прежнему в блокаде, а немецкие войска наносят удары то в одном, то в другом месте.
Глава 1
Мы не ждали войны
Оглядываясь назад, вспоминаю – мы не слишком задумывались, будет война или нет. Хватало других забот, жизнь в селе была не легкая, работа с утра до вечера. А женщины вообще в четыре утра вставали, на утреннюю дойку или печь хлеб для всей семьи.
Наша большая семья: мать с отцом, дед с бабкой и пятеро детей – жила на кордоне. Или на Выселках, как чаще называли маленький хуторок, расположенный в шести верстах от нашего родного села Гремячино. В селе жили до двадцать девятого года. Потом пришлось переселиться на кордон.
Мой отец, Василий Иванович Коробов, как я считаю, был человеком незаурядным, энергичным. Не помню, сколько классов он закончил, но имел трезвый, рассудительный ум. Читал газеты, иногда книги, к которым приучил и меня. Вместе с небольшой бригадой отец с ранней весны и до заморозков занимался строительством домов, коровников в нашей Ульяновской и соседних областях. По деревенским понятиям, зарабатывала бригада прилично.
Зимой он тоже не сидел без дела, занимался всяким ремонтом, делал сани, телеги. Вместе с ним работал мой старший брат Антон. Хоть и хорошие в большинстве люди живут в деревне, но зависть портит людей сильно. Смешно сказать, всякой ерунде завидовали. Привез отец из города зеркало и швейную машинку, соседи зашептались – разбогател Василий Иванович, кулаком сделался.
В семье трое сестренок, мы с братом да деду за семьдесят. Как бы старательно отец ни трудился (мама занималась хозяйством и детьми), но многое мы позволить себе не могли. Мясо – по воскресным дням и праздникам, селедка – за лакомство, а основная еда – картошка. Как все дети, мы любили сладкое, но конфеты видели редко, да и чай пили слегка подслащенный.
Сахар считался дефицитом, и купить его можно было лишь в городе. Правда, хлеба до поры хватало. Пекли сами в русской печи на капустных листьях. Когда мама вынимала подрумяненные, только что испеченные круглые ковриги, по избе такой аппетитный дух шел!
До сих пор вспоминаю наши ранние семейные завтраки, слюна набегает. Хрустящий ноздреватый хлеб, кружка молока, ничего вкуснее не надо! Имелась у нас корова, лошадь, штук пять овец да куры. Иногда разводили гусей, но с ними было много возни. В общем, жили средне.
Когда началась коллективизация и крестьян стали сгонять в колхозы, на отца крепко нажали. Строители и в своем селе требуются, а ты по чужим краям мотаешься, деньгу сшибаешь. Пригрозили отобрать приусадебный участок, даже дом. Уже вовсю шло раскулачивание. Середняков, вроде нас, тоже прижимали.
Помню, так сильно увеличили налог на молоко, что нам почти не оставалось. Если раньше мы откармливали каждый год поросенка, то сейчас едва не половину мяса требовалось сдавать в доход государства. А председатель колхоза (уличная кличка Опенок) обещал, потрясая кулаком:
