Мы занимали свои места в окопах под гул возбужденных, быстро пьяневших бойцов (особенно молодых) и грохот начавшейся артиллерийской подготовки.

– Нельзя так пить, – торопливо говорил Родион Шмырёв. – Они же ничего не соображают.

Я его почти не слышал. Притянув за ворот шинели, крикнул на ухо:

– Не мудри, грамотей. Им и не надо много понимать. Пробежать поле, не останавливаясь, и ворваться в траншеи. А иначе не поднимешь.

Немецкие позиции окутались дымом. Взрывались снаряды, мины, что-то вспыхивало, поднимались фонтаны земли. По сигналу зеленой ракеты началась атака. Поле стало словно живым, превратилось в сплошную шевелящуюся массу. Как я понял, наступали при поддержке нескольких танков все три батальона.

– Танки… танки… они им сейчас дадут.

Грохот наших орудий и минометов утих. Люди бежали в основном молча. Лишь отдельные бойцы выкрикивали «За Родину! Ура!» или матерились. Молчали, чтобы сберечь силы и быстрее пробежать поле. Стрелять тоже никто не стрелял, хотя всем предписывалось вести огонь из личного оружия.

Зато бегло хлопали орудия «тридцатьчетверок», строчили танковые пулеметы. Немецкие позиции поначалу молчали, затем в разных концах засверкали вспышки.

Остановился один танк, остальные прибавили ходу. Усилился огонь немецких пулеметов, то в одном, то в другом месте падали люди.

Все три моих расчета и «дегтярев» Родьки Шмырёва дружно стреляли. Противотанковое ружье работает быстро. Сильный удар отдачи, лязг затвора, выбрасывающего гильзу, и мой помощник Гриша Тищенко уже вставляет в казённик новый патрон.

Наши трассеры – зеленого цвета. Они за полсекунды пронизывают поле, исчезая в дымящихся немецких укреплениях. Это стрельба наугад, толку от нее мало.

Возле проволочных заграждений взрывается на мине и вспыхивает «тридцатьчетверка». Саперы возились там всю ночь, но мины, конечно, остались. Я вспоминаю инструкцию и даю своим команду:

– Вперед!

– Куда вперед? – крикнул второй номер из расчета Федора Долгушина, тот самый ефрейтор, который говорил, что нас перебьют, едва высунемся. – Глянь, сколько мертвецов валяется!

– Лежат, а не валяются! – крикнул я в ответ.

Вдвоем с Тищенко подхватили ружье. На плече болтался автомат, ремень оттягивали подсумки, за спиной – вещмешок с боеприпасами. Как побежишь с таким грузом?

Все же приспособились, побежали. Тяжелое ружье раскачивалось не в такт. Спотыкался то я, то Гриша. Вот и первые убитые. Протаявший от крови снег, задранные шинели, смерть раскидала людей как попало.

Навстречу брели двое раненых, опираясь друг на друга.

– Как там? – на секунду остановившись, спросили мы.

– Как всегда, – отозвался один из них. – Бьют нас в лоб, а мы никак не поумнеем.

Второй, с подвязанной челюстью, согласно кивнул. Говорить он не мог.

Погибших стало попадаться больше, и отчетливо слышался свист пуль. Пока летящих высоко над головой, шальных. Но скоро и нас возьмут на прицел. Возле давно сгоревшей «тридцатьчетверки» сидели и лежали еще несколько раненых. К танку кинулся один из наших расчетов, имя командира-сержанта я не запомнил. На него заорали, даже направили ствол винтовки:

– Куда прешь? Всех угробить хочешь?

Но сержант с помощником уже пристраивал свое ружье возле опрокинутой башни. Федя Долгушин показал мне на старые окопы. Другого укрытия поблизости не было, а стрельба усиливалась. Наши расчеты держались вместе. С «дегтяревым» на плече не отставал Родька Шмырёв со своим вторым номером. Дружно прыгнули в ближние окопы.

Шагах в сорока горела «тридцатьчетверка», ветер тащил маслянистый шлейф дыма. Может, это дымовое прикрытие и помогло нам добраться до старых окопов невредимыми. Снег в них осел до половины, был вязким и мешал двигаться.

Мы торопливо разгребали снег, устанавливали на бруствер ружья, а Родька – свой пулемет. Окопы оказались довольно глубокими. Среди утоптанного снега валялись поржавевшие гильзы, обрывки бинтов, пробитая осколками каска. Здесь тоже в свое время воевали братья-славяне, но были отброшены. Теперь мы снова наступали. Проверили, не набился ли в стволы снег, выбрали цель и открыли огонь.

В пределах видимости (а это примерно на участке двух батальонов) атаку немцы отбили. Коптящими кострами были отмечены догоравшие танки, кажется, четыре или пять машин.

Та, которая неподалеку от нас, взорвалась. Еще одна «тридцатьчетверка» завалилась в овражек. Удивительно, что при таком наклоне не сорвалась башня. Впрочем, она уткнулась стволом в землю. Двое танкистов, выбравшись наружу, стреляли из пулемета.

Пехота тоже залегла у проволочного ограждения. Людей спасали окопы, снежные норы и тела погибших товарищей, за которые они прятались. Несколько человек вели огонь, большинство лежали, не решаясь проявлять какую-либо активность.

Их можно было понять. С расстояния ста пятидесяти метров били немецкие пулеметы, сыпались частые автоматные очереди. Иногда, кувыркаясь, вылетали гранаты с длинными деревянными ручками. Хоть и удобные для броска, они взрывались с большим недолетом, но бодрости залегшим цепям это не прибавляло.

Поднимутся люди и через сотню шагов (если пробегут) угодят под град осколков довольно сильных «колотушек» М-24. Люди медленно отползали. Там, где шевелился снег, взлетали фонтанчики пуль, красноармейцы снова замирали.

Нам с Федей Долгушиным и пулеметчиком Родькой Шмырёвым тоже не давали развернуться. После первых же выстрелов получили в ответ целый град мелких 50-миллиметровых мин и очереди из МГ-34. Две скорострельные трубы, установленные в передовых окопах, раздолбали бы нас. Но вмешались наши батальонные минометчики и накрыли оба мелких миномета.

На всякий случай мы переползли в соседние окопы, где нас отыскал ротный лейтенант Ступак. Был он весь закопченный, в помятой каске, на лице застыла струйка крови.

Отдышавшись, спросил:

– Сидите? Ну-ну. Самое время.

– Только что из-под мин выползли, – огрызнулся я.

– Вы-то выползли, а половина роты уже накрылась. Видите вон тот дзот, или очки нужны?

– Видим.

– Ну и бейте по нему. Живее! А я покурю пока.

Ничего не скажешь, смелый мужик Ступак, раз под нос фрицам забрался.

Я прицелился в дзот, сложенный из шпал, наскоро замазанных белилами. Расстояние не превышало трехсот метров. Со второго выстрела угодил в амбразуру. Гриша Тищенко тут же вставил в казённик новый патрон, но по нам хлестнул пулемет из бронеколпака. Мы одновременно нырнули в спрессованный снег.

Федя Долгушин угодил в бронеколпак одной и другой пулей. Несмотря на шум, я услышал два звякающих удара. Фрицы опустили броневую заслонку, в узкое отверстие сержант попасть не смог. Тем временем снова ожил пулемет в дзоте.

По нему, укрываясь за лежавшей на снегу башней «тридцатьчетверки», ударил наш третий расчет ПТР. В ответ последовала длинная, рычащая очередь МГ-34 (тринадцать пуль в секунду). Башня звенела от многочисленных попаданий, сверкали вспышки разрывных и трассирующих пуль.

Мы отчетливо разглядели, как отбросило попаданиями сержанта, он застыл на снегу, разбросав руки. Его помощник сдернул с башни ружье и спрятался за броней.

– Долго нам везло, – пробормотал Родька Шмырёв.

На этом наши беды не закончились. Ожил 50-миллиметровый миномет. Наверстывая упущенное, выпустил с десяток мин подряд. Один из бойцов отделения Черникова, почти мальчишка, выскочил наружу. Присел, закрывшись руками и винтовкой.

Мина рванула рядом. Филипп Черников втащил его в окоп. Парень кричал и вырывался. У него была изорвана в клочья шинель, из перебитой руки текла кровь.

– Мамоньки, убили… насмерть убили.

Несколько осколков угодило в лицо. Кровь кое-как остановили, перетянули руку. Стали искать, с кем отправить его в тыл. Федор Долгушин, стрелявший по бронеколпаку, повернулся ко мне:

– У меня напарника ранили.

– Сильно?

– В руку навылет. Кость вроде цела.

– Пусть пока остается. У нас людей нет.