Генератор, площадка, на которой он стоял, да, кажется, и весь зал мелко вибрировали. Шкалы накопителей наливались малиновым светом, сигнализируя о поступлении на их приемники сотен гигаватт мощности… Невольно его растерянный взгляд метнулся к центральному энергетическому щиту, словно он не помнил, что все прерыватели разомкнули полчаса назад… Но в воздухе пахло озоном, а над кожухами накопителей тут и там вспыхивали голубые огни святого Эльма. Энергия, израсходованная в процессе эксперимента, возвращалась обратно.

«Вот он, эффект маятника! — молнией пронеслось в голове Мартисона. — Через несколько секунд здесь все превратится в плазму».

В жизни бывают моменты, которые потом уже не повторяются никогда. Если человек сумеет распознать свой счастливый случай, не упустить его — он становится на какое-то время баловнем судьбы. Но если он ошибется и примет желаемое за действительное — расплата может оказаться чрезмерно высокой.

Мартисон, стоявший на вибрирующей платформе генератора в центре пустого зала, чувствовал, как ледяная дрожь проникает в глубины его существа, сковывая мышцы. Лишь голова стала почему-то кристально ясной. В эти оставшиеся у него мгновения, когда еще можно было что-то изменить, он успел многое понять и о многом подумать. Он знал, что, если останется на площадке, бросок скорее всего повторится, маятник стремительно рванет в обратную сторону. Вся неизрасходованная энергия генератора уйдет на переброску его восьмидесятикилограммовой массы за барьер времени… Теперь он понял, что перемещение возможно лишь для живой материи. И не знал, останется ли она живой по ту сторону барьера.

Он подумал еще, что если сойдет с платформы, то не успеет добежать до вивария, да и не донести ему восьмидесяти килограммов живого веса, необходимого для компенсации энергетического броска… И тогда неизрасходованная энергия обрушится на этот зал. Вокруг полыхнет синее безжалостное пламя взрыва, и вместо здания института останется лишь глубокая воронка…

В этом была его собственная вина. Прежде чем браться за подобный эксперимент, следовало просчитать до конца все побочные эффекты… Вот только времени не хватило — слишком часто за последние месяцы его сердце становилось холодным замирающим комком, а так хотелось успеть, увидеть хоть какой-то результат… Вот теперь он его увидит и, возможно, успеет понять… Ради этого стоило рискнуть. Он стоял окаменев, стиснув руки, один на один с пустым залом, смотрящим на него в этот последний решающий миг холодными глазами циферблатов.

А затем его завернуло в тугую спираль, завязало в узел и швырнуло в ледяной мрак.

Очнулся Мартисон, лежа на знакомой площадке генератора. В пустом и темном зале не светился ни один огонек. Мысли текли неторопливо, медленно, следуя друг за другом, как поезда на полустанке.

Значит, был всего лишь обычный припадок. Он потерял сознание от сердечного приступа. Какая глупость — придумать себе несуществующий волшебный миг удачи… Ему было холодно, слишком холодно для обычного приступа. Он медленно, лениво приподнял руку. Мышцы повиновались с трудом. Почти без всякого удивления он не обнаружил на себе никакой одежды — ни единой нитки.

Всемирно известный ученый, руководитель нашумевшего проекта лежал на площадке своего детища совершенно голым. Этот второстепенный в общем-то факт показался ему чрезвычайно важным. Именно он заставил его преодолеть инерцию полузамороженного тела и, приподнявшись на руках, осмотреться — на спинке кресла, недалеко от платформы, висел чей-то рабочий халат. Закутавшись в него, Мартисон медленно побрел к выходу, тщетно пытаясь сообразить, который теперь час. Сколько времени он провалялся голым и почему, черт возьми, его раздели. Если это шутка лаборантов, то весьма странная… Воров в институте замечено не было.

Дверь вопреки его опасениям открылась сразу же, не работало ни одно электронное охранное устройство — и это поразило его больше всего остального.

Холл наполняли серые сумерки. В широкие окна не пробивался ни один луч света, хотя облака на Таире явление чрезвычайно редкое. Еще более странным показалось ему отсутствие за окнами холла привычного стройного ряда канадских сосен. Только сейчас он понял, что во всем огромном здании института, всегда полном жизни, стояла абсолютная, плотная, как вата, тишина.

Двигаясь словно во сне, он приблизился к выходной двери. Вахтера не оказалось за стеклянной кабинкой проходной. Вообще вокруг он не видел ни одного живого существа. Здание словно вымерло. Может быть, не только здание? Преодолевая неожиданно-накативший страх, он рывком распахнул дверь. Центральный подъезд выходил на небольшую, украшенную соснами и газонами аллею. Не было ни газонов, ни аллеи. Перед ним тянулся какой-то незнакомый бесконечный забор, весьма смутно напоминавший институтскую ограду. И в то же время он готов был поклясться, что это был все тот же самый забор — вот только внешний облик его неузнаваемо изменился. Он раздался, вытянулся в длинную линию, упиравшуюся в нескольких километрах отсюда в зеркальную стену. На стену Мартисон вначале не обратил особого внимания и обернулся, желая удостовериться, что, по крайней мере, здание института не изменилось, — однако знакомый до мелочей фасад растянулся вместе с забором до самого горизонта.

Странное состояние нереальности происходящего овладело Мартисоном, он словно находился в кошмарном сне и одновременно понимал, что все происходит наяву. И это понимание рождало внутри его какой-то первобытный ужас. Он попытался крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь — губы искривились в напрасном усилии и не издали ни звука. Его окружал безмолвный и страшный мир. Где-то вдалеке, уже у самого горизонта, в противоположной от барьера стороне, предметы теряли свою определенность, четкость контуров исчезала, забор как бы соединялся с фасадом дома, постепенно закручиваясь, вплетаясь в единую систему некой гигантской трубы или туннеля, внутри которого уже ничего нельзя было рассмотреть.

Оттуда несло леденящим душу холодом, хотя никакого ветра не ощущалось. Словно он знал, что в этой трубе или, может быть, даже ближе, в сером тумане распадавшихся предметов, скрывается что-то ужасное.

Пока Мартисон разглядывал туннель, мир, в котором он находился, дрогнул. Тяжелый гулкий удар потряс его до основания, земля заходила под ногами. Единственный звук, сопровождавший этот удар, больше всего походил на заунывную жалобу колокола. И сразу же восстановилась полная тишина, предметы вновь обрели определенность и четкость. В первое мгновение ему показалось, что ничего не изменилось, но вскоре Мартисон заметил, что барьер, отрезавший всю восточную часть здания, теперь приблизился…

Привыкнув несколько к ощущению скрытой опасности, исходящей от туннеля, Мартисон попытался двинуться к нему, лишь бы отдалиться от барьера, как бы символизировавшего собой окончательную границу мира, в котором он пребывал.

Он шел вдоль забора по тому месту, где раньше находился газон. Сейчас под ногами у него лежала рыхлая мертвая полоса земли, без единой травинки. Первый же шаг в этом направлении потребовал значительного усилия, словно ему мешала идти некая невидимая упругая мембрана, с каждым шагом наращивающая сопротивление. Сил у него хватило на десять-двенадцать шагов, но едва он остановился, как давление исчезло. Повернувшись, Мартисон попробовал двигаться в обратную сторону и убедился, что таинственная сила, остановившая продвижение к туннелю, теперь как бы подталкивает его. Казалось, ему в спину дул сильный ветер, грозящий оторвать его от земли и понести навстречу барьеру. Ему вовсе не хотелось пассивно подчиняться этой невесть откуда взявшейся силе. Едва он остановился, как давление вновь исчезло.

Даже в этих экстремальных обстоятельствах Мартисон прежде всего оставался исследователем. И, возможно, именно это заставило его еще раз сменить направление. Теперь он удалялся от института и приближался к забору, не испытывая при этом никакой помехи своему движению.