Инга в этот мир не вписывалась, впрочем – не сильно и старалась. Ведь сюда, в эту глушь и безвременье она, после гибели родителей, попала уже сформировавшимся человеком – семь лет, в этом возрасте характер уже не переделаешь на свой лад, но и как взрослого – не сломаешь. Можно сказать, пришелица из другого мира. Мира, где нужно расталкивать других локтями чтобы подняться выше, мира где от соседа впору ждать скорее подножки чем помощи, оттуда где единственным безопасным и теплым местом была семья, семья – которой враз не стало. Здесь же был совсем другой мир, живущий по другим законам, надо сказать ничуть не менее жестоким, просто более приспособленным к нуждам ВСЕХ, но вот одиночек и тех, кто не был «как все» он не терпел.
Например, ее «дядя» не был родным и даже двоюродным братом никому из родителей. Если разбираться в генеалогии, то ближайшей степенью родства с «дядей и тетей» была «седьмая вода на киселе», да вот только простая мысль «что люди подумают» совсем не оставила им иного выбора как принять ее наравне с собственными детьми. И ведь не сказать, что в чем-то они были несправедливы к ней, тоже нельзя. Но вот от этой «бездушной» справедливости, все становилось только хуже, ведь принять ее в свою душу, в свой мир, они не смогли.
Не приняли ее и дети. Детей тут было очень много, вполне можно было бы найти себе друзей, но и они, подобно взрослым сбивалась в стаю, где у каждого свое место. Сейчас она конечно понимает почему, и насколько неправильно себя тогда повела. Не исключено что, несмотря на чувственное отупение, понимала это и тогда, но вот понять и принять – разные вещи. Она была слишком независима, не признавала ни силу авторитета, ни авторитет силы. Попытка же «поставить на место» заезжую выскочку закончилась дракой, да не такой после которой становятся друзьями. Потому как даже будучи избитой и поняв, что собственных сил не хватает, Инга не приняла поражение, а вцепилась зубами в глотку самому старшему и сильному из своих мучителей. Не в шутку – по настоящему, так что прибежавшим на крик пришлось разжимать зубы силой. Повезло еще что не знала как надо и ухватила не за шею, а кожу под подбородком.
После этого случая вся ребятня, не без внушения со стороны родителей, стала держаться от «ненормальной» подальше, дразнясь и кидаясь всякой гадостью исключительно с безопасного расстояния.
Дальше – больше, если и раньше Инга всегда чувствовала внутреннее отношение других людей, то теперь это стало восприниматься просто невыносимо. Зря считают, что знать сокрытое за внешним в каждом человеке это здорово – отвращение, пожалуй, наименее неприятное чувство которое несет такое знание. И ей, в свою очередь, не хватило ума скрывать свои мысли, слава богу, что хоть говорить тогда не хотелось, но видимо во взгляде отражалось слишком многое.
Сложно скрывать отношение к доброму дяденьке который, пожалев сиротку, угощает ее спелыми грушами и, взглянув на ее исцарапанные коленки, думает как было бы неплохо их раздвинуть пошире. А понимать, что дяденька действительно добрый и не то что реализовать такие мысли, а даже самому себе признаться что он это подумал, не рискнет – не слишком ли многого мы хотим от ребенка? Ее и от притворной доброты и жалости всех этих бабушек чуть не выворачивало.
К тому же очень быстро выяснилось, что ее прямого взгляда не выдерживает не только человек – цепные кобели от него хвост между ног засовывают. И Инга начала бездумно такой возможностью пользоваться, а зря - в замкнутом обществе практически невозможно ничего скрыть, так что, шепотки пошли и очень нехорошие. Тем более что и сильные желания ее тоже довольно легко сбывались. На тех, кто ее дразнил, неприятности посыпались как из рога изобилия и, если в другом случае это осталось бы без внимания, то «по совокупности заслуг» – ярлыки «дурной глаз» и «ведьма» смотрелись не пустым злословием.
Так и прошло пять лет жизни. Двенадцать – очень неприятный возраст, такое впечатление, что попала на черную полоску, да и пошла вдоль. А ведь для других это время полно совсем других, куда как более радостных переживаний. Ведь именно в это время родители начинают сговариваться о будущих свадьбах, потом остается подождать только годка два-три, приписать еще парочку несложно, кто там их считает. А для Инги замужество было единственным шансом вырваться из этого ада, пусть и в точно в такой же, но там пребывать ей предстояло уже в новом качестве и строить все заново, что давало хоть какой-то шанс.
Вот только парней подходящего для нее возраста в их селе не было, да и если бы были… Но тетка с дядей постарались от души – Михась даже ей нравился, и ростом, и неспешным основательным отношением к жизни. Нравился… ровно до того момента когда они с отцом, наряженные во все лучшее, не заявились в ее дом – сговариваться. Молодежь же, как водится, пошла свои разговоры разговаривать - на качели.
Даже сейчас стыдно вспомнить, как замирало сердечко в предвкушении изменения судьбы, от неведомого. Как бегали мурашки по спине от завистливых взглядов, когда на нее смотрели все, от соплячек до бабок, КАКОГО парня отхватила себе эта пришлая ведьма!
А волновалось сердечко не зря. Михась вместо всяких глупых нежностей, деловито сообщив обомлевшей «невесте» что все уже решено и через два с половиной года осенью свадьба, так же деловито и без особых любезностей охватил, будто железным кольцом рук, да и начал щупать свою будущую собственность – как поросенка при покупке. И если эту его неумелую грубость еще и можно было потерпеть, все же два года впереди, глядишь и научится, как с женщинами обращаться. Хотя от его руки, шарящей под юбкой, по всему телу побежала волна подергиваний – прям как у лошади, но стерпеть было б еще можно, да этот медведь грубо сдавил второй лапой и без того жутко болевшую грудь…
Словом, подхватила Ингу ласковая волна, да и понесла в неведомые дали, прям как в детстве, а ведь думала, что давно уже все прошло и не вернется. И полено это еще – ну откуда оно там взялось? Быть не должно там ничего подобного, прям как черти в руку подали, да еще и с сучком тем поганым.
Пока люди не навалились, да ведром воды не окатили – так в себя и не пришла. Вышло в итоге, за место радости одно большое горе. Еще и ни разу не надеванное лучшее платье сводной сестры порвала, да в грязи и крови из прокушенной губы извозюкала. Хорошо хоть у Михася кроме носа и рук переломов почти не было, так – трещины в основном, не те все же силенки у Инги, хотя утешение это слабое. Так собственными руками и порвала ниточку к счастью, да и парню жизнь покурочила знатно.
С того взгляда, что она увидела когда к нему в больницу ездили извиняться да вежливые слова говорить, все ей ясно стало. Кости хоть и не за пару месяцев, но срастутся, а вот этот брошенный на нее затравленный взгляд полный ужаса и детской обиды… Сотрется ли это выражение когда, о том впору перед свечкой молится.
Дядька за этот случай вожжами поучил от души, да на фоне собственных мыслей все прошло не слишком заметно. А вот то, что за обиду пришлось Красавку отцу Михася отдать, по сердцу резануло сильнее. Не корова была – золото, вся семья по ней убивалась, как со двора сводили, а что поделаешь – лечение оно не бесплатное. Но Инге и тут досталось больше всех, ведь кормилица эта единственным утешением ей с детства была, всех горестей свидетельница и утешительница. Бывало, обнимешь за шею, и все печали куда-то деваются…
Теперь этой утешительницы не стало, Мурка – дура и сочувствия у нее ни на грош, что ж чаще всего за наши ошибки расплачивается кто-то другой. Впрочем, и на отсутствие личной расплаты жаловаться не приходилось, одно дело – просто отказать, пусть и против воли родителей, таким мало кого в наши времена удивишь, и совсем другое – отправить не понравившегося женишка в больницу. В дополнение к уже имевшейся «истории» взять ее теперь замуж, мог только польстившийся на богатое приданное (а откуда оно у взятой из жалости сироты?) вдовец. И то, только чувствующий в себе достаточно уверенности чтобы «обломать» строптивицу.
