— У этого старика ты все равно ничего не добьешься, ибо, думаю я, он беден и взять у него нечего. К тому же как ты прикажешь ему отвечать тебе, коли у него лицо как раз в этой торбе? Сними ее, и послушаем, что он скажет.

— Попробуй! — пожал плечами Хан. — Думаю я, что он ничего не скажет.

— Снимай торбу! — приказал я пиндари, стоявшему за спиной старика. — Пусть он говорит, но сначала дай ему воды, ибо глотка его забита пеплом и сажей.

Пиндари исполнил приказ и поднес старику кувшин, наполненный водой, но старик с отвращением оттолкнул сосуд от своего рта, поскольку он был индус и к тому же брамин, который не может под страхом полного осквернения принимать еду и воду из рук неверного.

— Пей! — взревел в бешенстве Хан. — Пей, собака, или, клянусь Аллахом, я перережу тебе горло от уха до уха и волью ее в твою утробу своими руками. Подумать только, эта грязная тварь, для которой нет слаще нектара, чем моча священной коровы, осмеливается отказаться принять воду из рук правоверного мусульманина!

— Кровожадный дьявол! — отвечал ему старик хриплым, задыхающимся голосом. — Вода из твоих рук — яд для меня. Я скорее выпью кровь своих сыновей, которую ты пролил в моем доме, чем позволю осквернить себя.

Отличная мысль! — хищно обрадовался Хан. — Клянусь благословенным пророком, сейчас ты ее попробуешь! Эй, ты, Саманд Хан! Вот чашка — набери-ка в нее крови и пусть пьет на здоровье!

— Стой! — крикнул я Гафар Хану. — Неужели ты способен на такую жестокость?!

— Не вмешивайся! — рявкнул Хан, ощерив зубы, словно разъяренный тигр. — Послушай, Амир Али, мы ведь с тобой друзья, так? Давай же лучше останемся друзьями, ибо мы обязательно поссоримся, если ты не угомонишься. К тому же ты ведь слышал — он сам сказал, что будет пить кровь.

Саманд Хан вежливым жестом подал старику чашу, до самых краев наполненную алой теплой кровью.

— Пей! — сказал он нарочито умильным голосом. — Вообрази, что это вода священного Ганга, а потом поведай нам все свои тайны.

Гафар Хан весело захохотал:

— Клянусь Аллахом, Саманд Хан! Ты умеешь красиво сказать. Право, тебе бы стихи писать!

Старик с омерзением отвернулся от своих мучителей; его стошнило на пол.

— Бесполезно! Хватит терять время! — приказал Гафар Хан. — Распахни-ка ему пасть пошире своим кинжалом и влей все до капли.

Невозможно поверить, но именно так эти мерзавцы и сделали. Они не только влили кровь в рот старика, но и, пытаясь разжать его зубы кинжалом, распороли ему губы и щеки.

— Так ты скажешь, скотина, где твои деньги? — потребовал Гафар Хан. — Чего ты упираешься? Один удар моего меча, и ты отправишься в ад, где и без тебя хватает упрямых дураков!

— Бей! — простонал окровавленный старик. — Заруби меня скорее!

— Ну, где твое золото, деньги? Говори! — закричал Хан, в исступлении затопав ногами.

— Я сразу сказал тебе, что у меня нет никакого золота. Мы отдали тебе все, что у нас было, но тебе этого оказалось мало. Ты убил моих сыновей и жену, обесчестил моих дочерей. Убей теперь меня, будь милосерден!

— Послушайте его! Да он смеется над нами! Принесите-ка сюда зажженный факел и масло, и мы посмотрим, захочет ли он и дальше испытывать наше терпение, — распорядился Хан.

К этому времени весь дом кишмя кишел солдатами Гафар Хана, и я уже ничего не смог бы сделать, даже если бы захотел. Я решил: пусть Хан делает что хочет, но смертный приговор себе он уже подписал.

Кто-то принес масло. Саманд Хан оторвал кусок материи от одежды одного из убитых, обмакнул ее в масло и туго завязал ее вокруг пальцев старика.

— Несите огонь! — крикнул Хан. — Зажигайте тряпку и держите его покрепче!

Саманд Хан поднес факел к руке старика, и она вспыхнула ярким пламенем. Это было ужасно — пальцы и ладонь старика зашипели от огненного жара, и он дико закричал от боли. Его крики заставили бы дрогнуть и каменные сердца, но у Гафар Хана сердца не было совсем. Наслаждаясь муками своей жертвы, он продолжал допытываться, где спрятано золото, впрочем, без толку, ибо старик, испустив самый ужасный вопль, упал без сознания к его ногам.

— Проклятье! — выругался Гафар Хан. — Где его дочери? Ведите их сюда и пусть они скажут, где деньги.

Обе они, к счастью, были уже мертвы и лежали в соседней комнате в луже крови. Узнав об этом, Хан взбесился до последней крайности и заскрежетал зубами. Вылив на старика ведро воды и подняв его пинками с полу, Хан и последний раз потребовал ответа, взмахнув мечом над его головой. Старик молчал, не в силах сказать ни слова. Хан ударил его мечом по голове, разрубив ее напополам. Не знаю, но в последний момент мне показалось, будто я увидел улыбку облегчения на устах старика.

Я молча вышел из дома, исполненный мрачной решимости: последний час Гафар Хана пробил.

Вернувшись в лагерь, я велел собраться всем тхагам и изложил им свой план. Я сказал им:

— Вы видели, братья мои, что Гафар Хан — сущий дьявол; его нельзя считать человеком. Как бы ни были плохи пиндари, он самый худший среди них и не должен жить. Я долго сдерживал себя, но его последнее преступление переполнило чашу моего терпения.

— Мы согласны с тобой! — поддержали меня тхаги. — Он зашел за крайнюю черту.

— Мы поступим так! — сказал я. — У меня остались три бутылки сладкого франкского вина, которые я привез из Гунтура. Он обожает этот богопротивный напиток, и мне будет нетрудно уговорить его прийти сюда и распить со мной чару-другую. Я добавлю в его вино немного опиума — он потеряет всякий рассудок и с ним легко будет справиться.

— Отличный план! — похвалил меня Пир Хан. — Может быть, все и сделаем этой ночью?

— Нет, лучше завтра. Мы прибудем на новое место, и надо сделать так, чтобы моя палатка оказалась на самой окраине лагеря. Когда все уснут глубоким сном, мы спокойно разделаемся с Гафар Ханом.

— Позволю себе напомнить, — сказал Пир Хан, — что Гафар Хан хранит все свое золото в седле. Неплохо было бы его получить.

— Я думал об этом, — ответил я, — однако не знаю, как поступить, чтобы не навлечь на нас подозрений.

Пир Хан помолчал с минуту и сказал:

— Кажется, я знаю как! Когда Гафар Хан захмелеет, предложи ему переночевать у себя в палатке. Посоветуй ему привести его лошадь, конечно вместе с седлом, чтобы ему было на чем вернуться обратно следующим утром.

На следующий день я нарочно постарался попасться на глаза Гафар Хану. Вскоре он подозвал меня к себе, и мы стали обсуждать с ним наши успехи и предстоящие дела.

— Ты помнишь, как мы отделали Гунтур и особенно английский склад в этом городе? — спросил я. — Будь прокляты эти англичане! Они богаты, как раджа Гвалиора, но нам не удалось найти там ни денег, ни драгоценностей, ни единой золотой или серебряной тарелки.

— Да! — огорченно проворчал Гафар Хан. — Между нами, если бы не трусость нашего предводителя, то мы могли бы напасть и на сам английский форт, где они, несомненно, хранят все свои сокровища. Хорошо еще, что мы сожгли их дома и получили хоть какое-то удовлетворение.

— Представляю, как обливались кровью сердца англичан при виде их полыхающих жилищ! — засмеялся я. — Кстати, ты помнишь то замечательное зелье, которое попалось нам на этом складе — вино в маленьких бутылках? Изумительная вещь!

— Аллах велик! О да! — воскликнул в восторге Гафар Хан. — Я его тоже попробовал, и, клянусь, его вкус не сходил с моих уст несколько дней. Неверные франки делают отличное вино, это уж точно. Как жаль, что я не прихватил с собой хотя бы несколько бутылок — вино удивительным образом освежало бы меня после долгого дня забот и лишений.

— Я оказался более предусмотрительным, чем ты, и взял себе несколько бутылок. Две или три из них у меня должны еще остаться, если не разбились в дороге.

— У тебя осталось вино! — восхитился Гафар Хан. — Будь милостив, дай мне попробовать его еще раз. Воистину, оно слаще шербета, которым поят правоверных в раю.

— Да пожалуйста, друг мой! Приходи сегодня ко мне, когда стемнеет. Мой слуга приготовит плов, мы поужинаем, а потом попьем в свое удовольствие.