Я так подробно остановился на кареевской интерпретации французского абсолютизма не только потому, что из наших историков Французской революции "патриарх русской школы" больше других уделял внимания данному сюжету, но и потому, что предложенная им трактовка оказалась, как мы увидим далее, "типической" для всей отечественной историографии Революции.

В этом нетрудно убедиться, обратившись, например, к уже упоминавшейся в первой главе научно-популярной книге об абсолютизме, написанной Е.В. Тарле^[198]. У нас нет оснований полагать, что, работая над ней, автор находился под влиянием кареевской концепции. Е.В. Тарле написал это сочинение в 1906 г., то есть за два года до появления "Западноевропейской абсолютной монархии" Н.И. Кареева. Вышедшую же ранее "Историю Западной Европы в новое время", где Н.И. Кареев впервые подробно сформулировал своё видение французского абсолютизма, Е.В. Тарле в сносках не упоминает. А если ещё вспомнить о разных методологических предпочтениях обоих историков – Тарле симпатизировал марксизму, который Кареев отвергал, – то вряд ли мы бы удивились, обнаружив в их интерпретациях абсолютизма, как минимум, некоторые различия. Однако, напротив, не только в основных положениях, но и во многих частностях эти интерпретации практически совпадают.

Подобно Н.И. Карееву, Е.В. Тарле рассматривает абсолютизм как некий внеисторический феномен, встречавшийся в разные времена и у разных народов: в Вавилонском царстве Хаммурапи, Древнем Египте, Римской империи, средневековой Англии (до XIII в.) и т.д., а наиболее характерным или, точнее, наиболее известным его образцом также считает французскую монархию Старого порядка^[199]. Предложенное Е.В. Тарле её описание в основе своей повторяет кареевское. Французский монарх якобы обладал ничем не ограниченной, "бесконтрольной властью над человеческой жизнью, честью и достоянием" подданных^[200], в подтверждение чего вновь приводился знаменитый тезис "государство – это я"^[201]. Подобная неограниченная власть применялась совершенно волюнтаристским образом, граничившим с произволом, – "без плана, без руководящей мысли, без будущего", "от случайности к случайности, от авантюры к авантюре"^[202]. Тарле сравнивал её с корабельной пушкой, сорвавшейся во время шторма с креплений. Так, преследование Людовиком XIV гугенотов, которое "страшно вредило планам торгово-промышленного развития Франции", было, по мнению ученого, вызвано всего лишь желанием "абсолютизма, избавленного от реальных забот", "занять свои досуги"^[203].

В XVIII в. французская абсолютная монархия, по словам Е.В. Тарле, представляла собой настоящее "экономическое бедствие", ибо её действия вели к "экономическому распаду" и "хроническому голоданию нации"^[204]. Ну а поскольку ни к каким реформам она не была способна по сути своей – подобную мысль автор книги повторяет неоднократно^[205], – "результат был предрешен всей исторической эволюцией французского народа, революционному поколению оставалось выполнить продиктованную задачу"^[206].

И, наконец, для указанной книги Е.В. Тарле, так же, как и для рассмотренных выше работ Н.И. Кареева, характерна экстраполяция французского исторического опыта на русскую действительность. Причем, если в трудах Кареева, написанных в условиях цензурных ограничений, такая экстраполяция скорее подразумевается, нежели декларируется, то в сочинении Тарле, появившемся во время первой русской революции (1906), исторические параллели между двумя странами проведены вполне открыто. Подобно своему старшему коллеге, Е.В. Тарле писал "Франция", держа в уме "Россия".

Ну а уж если даже столь уважаемые профессиональные историки считали возможным проводить прямые аналогии между французской монархией Старого порядка и русским самодержавием – аналогии, имевшие чисто политический подтекст, – то совсем не удивительно, что русская историческая публицистика периода революции 1905-1907 гг. соответствующими аналогиями просто изобиловала. Так, в брошюре М. Олениной "Весна народов" мы видим тот же самый набор стереотипных характеристик монархии Бурбонов, что и в научно-популярных трудах названных выше исследователей: "самодержавный король"^[207], обладавший неограниченной властью ("государство – это я"^[208]), "был хозяином жизни и имущества подданных".^[209] В стране царил полицейский произвол ("По доносу полиции всякого могли бросить в тюрьму и продержать там сколь угодно долго времени"^[210]), "судили судьи, назначенные правительством"^[211], свирепствовала цензура ("книги, учившие любви к ближнему, братству, равенству всех людей, уничтожались как опасные"^[212]) и т.д., и т.п. Короли, заявляет автор, "довели свой народ до полного истощения"^[213], в результате чего и произошла Французская революция.

Точно так же описана власть французского монарха и в уже упоминавшейся брошюре анонимного социал-демократа: «Самодержавный господин, с неограниченной властью, он держал в своих руках судьбы целого государства. "Государство – это я", – с гордостью сказал один из королей французских, Людовик XIV»^[214].

После революции 1917 г. аналогия между монархиями Бурбонов и Романовых в значительной степени утратила свою политическую остроту, однако представлениям о французском государстве Старого порядка как о "королевском самодержавии" суждена была долгая жизнь в отечественной историографии Французской революции.

Советские исследователи Революции уделяли вопросам функционирования государственных институтов Старого порядка гораздо меньше внимания, нежели историки "русской школы", и, касаясь этой темы, фактически ограничивались воспроизведением дефиниций, выработанных предшественниками. Отчасти такая ситуация была связана с процессами, происходившими тогда в соседней профессиональной "галактике" – специалистов собственно по истории Старого порядка. После утверждения в отечественной историографии "классового подхода", они направили свои усилия, прежде всего, на установление "социально-классовой природы" абсолютизма^[215], а изучение его государственных институтов, напротив, оказалось сведено к минимуму. Соответственно и специалисты по Французской революции, говоря о Старом порядке, теперь рассуждали преимущественно о "классовой основе" абсолютизма, а при характеристике самой монархии довольствовались беглым перечнем стереотипных определений: "самодержавная", "неограниченная" и т.д. Причем если подобные представления о "классовой основе" претерпели в ходе острых дискуссий 20-50-х годов довольно существенную эволюцию, то видение "надстройки" всё время оставалось неизменным.

Так, Н.М. Лукин в своей работе "Максимилиан Робеспьер" определял власть Людовика XVI как "королевское самодержавие". Правда, тут же, в соответствии с теорией "торгового капитализма" М.Н. Покровского, оговаривал, что «это самодержавие было далеко не безграничным. Король был не только "первым дворянином своего государства". Само усиление его власти произошло благодаря тесному союзу с торговым капиталом... Интересы героев первоначального накопления определяли всю внешнюю и в значительной степени внутреннюю политику Людовика XVI, как и его ближайших предшественников на троне»^[216].

В 30-е годы теория "торгового капитализма" была официально осуждена, а поддерживавшая её "школа Покровского" подвергнута жестокой критике. И вот уже в 1933 г. С.А. Лотте, автор обобщающего очерка о Французской революции, заявляет, в соответствии с новыми идеологическими веяниями, что абсолютизм "целиком опирался на дворянство, при этом – на его менее прогрессивные слои"^[217]. Однако в описании ею самого государственного механизма Франции того времени мы вновь слышим хорошо знакомые мотивы: "В дореволюционной Франции существовала абсолютная монархия, то есть самодержавная, не ограниченная никаким представительным учреждением королевская власть"; «Особа короля священна и совершенно независима – "то, что благоугодно государю, имеет силу закона"»; "Административная практика абсолютизма характеризовалась произволом, попытками крайней централизации, полным беззаконием и игнорированием экономических нужд и интересов данной местности" и т.д., и т.п. Ну и, разумеется, в подтверждение – традиционное "государство – это я"^[218].