После принятого решения о разрыве с Юлей я будто освободился от пелены в душе, обволакивающей меня после нашей первой встречи. Во мне осталась жить одна туманность Андромеды, но зачем мне воздушное облако? Разве это облако для меня? Нет людей, способных жить в нереальной туманности.

Я больше не верил Юле, вот не верил, и все тут! Раньше верил, но моя вера улетучилась вместе с космической пылью. Я никак не мог понять, что она нашла во мне, ведь я собой ничего не представляю, значит, ей что-то нужно было от меня. Но что?

Я вертел портретом и так и сяк, а когда в кабинет ввалился Ковалев, я спрятал изображение парня с усиками в ящик стола. Номер машины я запомнил, и мне жутко не хотелось, чтобы Ковалев начал высмеивать мои творческие способности. Я принял позу свободного художника, изготовившегося бежать за водкой.

Скороход так скороход! На большее я не способен, думал я, глядя на Ковалева, и они все прошли через это. Значит, прошли через унижения, разочарования и сомнения. Я — не первый, и я — не последний. Как-то мне тетя Галя сказала, что умереть во имя подвига каждый дурак сумеет. А вот ты попробуй жить ради подвига! Каждый день прожить достойно. На это редкий человек способен, добавила она, сдвигая брови.

Когда она сдвигает брови, я сразу понимаю, сколько ей лет. Наверное, она тоже прошла через проверки на дорогах. Но представить ее в роли скорохода, я, извините меня, никак не мог. Тетя Галя, идущая в магазин за водкой по просьбе своих «товарищей майоров Петровых»? Никогда!

Но Ковалев не обращал на меня никакого внимания. Он что-то писал, закрывая листок рукой. Он низко склонился над столом, и я мог спокойно разглядеть его. Что-то отталкивающее проглядывало из нутра Алексея.

Вроде свой, рубаха-парень, а глянешь на него — и рвать тянет. Я покусывал губы от напряжения. Со мной такое случается, когда я нервничаю, всегда кусаю кожу вокруг губ, потом у меня долго болит во рту, и пить горячий чай совершенно невозможно.

— Иди, погуляй ненадолго. Ко мне сейчас люди придут. — Ковалев поднял голову и мельком взглянул на меня. — Придешь через два часа.

Сказать, что я обрадовался, это означает, ничего не сказать. Я мигом выбрался из-за компьютера, не забыв выключить его. Режим секретности так режим секретности! Больше я ничего не нарушу и не дам повода для всяких инсинуаций. Правда, я толком не знал, что такое эти самые инсинуации, но, наверное, что-то гадкое и мерзкое.

По причине мерзких инсинуаций Сергей Петрович не желает меня видеть. И даже изгнал из своего кабинета. Он видит во мне врага, внутреннего врага. Внешний враг не страшен, внутренний враг страшнее атомной войны.

Я побрел по улице Некрасова, потом перешел Литейный проспект, и ноги бездумно вывели меня на Чернышевскую. В летнем кафе по-прежнему стояли пластмассовые столики, прохожие толпами спешили по своим делам, гудели и визжали тормоза проезжающих машин, и только два человека сидели на плюгавых белых стульях, полностью погрузившись в мир грез.

Мне эти два человека показались до боли знакомыми, конечно, кто же это мог быть, как не Леонид Иваныч Вербный собственной персоной и Резвый, короче, сладкая парочка. Они увидели меня и поспешно отвернулись. Они тоже видели во мне внутреннего врага.

Большей обиды я еще не знал в этой странной взрослой жизни, по крайней мере мне никто не наносил такого удара. Чтобы два человека, не сговариваясь, разом отвернулись от третьего, не желая признавать в нем равного себе, это уже слишком!

Я рванулся вперед и помчался, сбивая по пути прохожих. На углу Чернышевской и Фурштадтской меня едва не сбил новенький сияющий «Мерседес». Парень высунулся из машины и погрозил мне кулаком, едко сплевывая с губ смачные матерки.

Я смотрел на парня, оставаясь на проезжей части, пока какая-то сердобольная старушка не вытащила меня на тротуар. Мой компьютерный портрет ожил и превратился во вполне реального живого, смачно матерящегося парня.

Наверное, пистолет у него под мышкой, а сам он куда-то спешит, думал я, разглядывая знакомый номер удаляющегося «мерса», — вот и забыл приставить его к моему носу.

Не слишком ли часто я попадаю в нелепые ситуации?

— Слишком часто, — сам себе ответил я вслух, от чего моя сердобольная спасительница шарахнулась в сторону.

Она еще долго оглядывалась на меня, прибавляя шаг, словно пыталась избавиться от назойливого видения.

Теперь у меня в багаже был не только портрет, но и «живой» номер «Мерседеса», а это уже кое-что, доложу я вам. Значит, на этом «мерсе» парень ездит, совершает ДТП, всякие нарушения, а это значит, это значит, что он у меня в кармане. Я тоже могу делать установки, проверять данные, устанавливать личность, и неважно, что эта личность встретилась мне в маршрутном такси. Не знаю, зачем мне все это понадобилось, но мне хотелось занять себя чем-нибудь.

Тогда можно будет не думать о Сергее Петровиче, Юле, Резвом и Вербном.

И самое главное, можно не думать о преступлении и наказании. Какое наказание должен понести вор? Особенно если этот вор — ты сам, собственной персоной. Вор должен и обязан сидеть в тюрьме! Железная логика, ничего не попишешь. Наверное, у Сергея Петровича Стрельникова такая логика, в душе он меня понимает и даже жалеет, но как настоящий мент жаждет посадить вора в тюрьму.

Парень из маршрутного такси не имел отношения к банде, но я очень хотел узнать, кто он такой и почему считает, что имеет право направлять на человека пистолет.

И еще я понимал, что, если я смогу узнать, кто это такой, я избавлюсь от страха.

Вина и страх продолжали жить во мне, расшатывая мой и без того хрупкий организм.

Чувство вины появилось недавно, после того как я растратил деньги, выданные мне для оперативных целей, а страх, страх жил во мне с детства. Я родился вместе с этим чувством и думал, что оно есть у всех. Страх — это чувство самосохранения, у одних он глубоко запрятан, у других ярко выражен. Я, разумеется, из категории других!

Пересчитав количество обид, нанесенных мне за сегодняшний день, я приуныл. Возвращаться домой не хотелось, на работе меня ждали только через два часа, и я побрел по направлению к Невскому проспекту. Кто познал горечь изгнания хотя бы один раз, тот поймет меня.

Выгоняли с работы, не здоровались при встрече, делая вид, что незнакомы, размахивали перед вашим носом стволом пистолета? С кем не случалось такое?.. С отцом, или сестрой, или вообще с каким-нибудь дальним родственником по крови? Ведь у лиц «кавказской национальности» все, кто спустился с гор, считаются кровными родственниками…

Брести по улицам города, осознавая, что ты никому не нужен, кроме одной женщины, и она, эта женщина, всего лишь твоя родная мама, — ощущение, скажу я вам, отнюдь не из приятных.

О Юле я больше не думал, просто она улетела в свою туманность, и мне с ней не по пути. Вот и все! Больше мне нечего сказать, ведь «таких не берут в космонавты!».

И я не мог прийти в кабинет к Ковалеву, стукнуть кулаком по столу и властно рявкнуть: «Это мой стол! Я здесь работаю!»

Во-первых, я абсолютно не умею властно рявкать. Во-вторых, Ковалев меня не поймет. Он искренне посочувствует мне, скажет всего два слова, дескать, я хотел тебе приятное сделать. На улице весна, гуляй себе на здоровье.

А то, что на улице зверский холод, несмотря на конец апреля, с неба сыплются мелкие крупинки не то снега, не то града, все прохожие закутались в немыслимые одежки, превратившись в чудаковатых персонажей из модного мультсериала «Масяня», Ковалеву невдомек.

Ему-то что? Ему ничего, сидит себе в теплом кабинете и разговоры разговаривает. А Сергей Петрович в соседнем беседует по телефону, прижав по скверной привычке аппарат прямо к сердцу. Вот и все, ничего нового и интересного.

Кстати, о чем шептались Вербный с Резвым? Вот бы послушать их разговоры, не специально, а случайно, понарошку. Наверное, можно умереть от смеха. От Вербного и Резвого я плавно перешел к новым фантазиям.