— Не брыкайся, малыш!

А я и не брыкался. В детстве я очень любил цирк — сидишь себе, наблюдаешь за действиями фокусника и абстрагируешься от реальности. Зрелище впечатляет, но не зажигает, ведь чужие манипуляции не причиняют видимого вреда твоему организму. Но в этот раз действия «фокусника» в черных перчатках причиняли мне настоящую физическую боль. Я валялся на полу, забрызганном моей собственной кровью. Белые манжеты рубашки, выглядывающие из-под куртки, уже залоснились от черных и красных пятен. Надо думать, что красные пятна происходили от крови, обильно вытекающей из моего организма, а черные — от немытого пола. Юля оказалась не совсем чистоплотной девушкой, наверное, до смерти не любит убирать квартиру. Не то что моя мамуля, она чистит квартиру три раза в день. И рубашки мне выдает вызывающе белые, до ослепления, ежедневно по одной порции. Как в аптеке! Я тихо охнул, мне почему-то стало жаль мою бедную мутхен. Я вспомнил ее грустные глаза, легкое прикосновение теплой руки к моей стриженой голове и опять застонал. Почему я всегда отдергиваю голову, когда она прикасается ко мне?

— Чо ты охаешь, сучонок? — рявкнул надо мной все тот же голос, и тяжелый ботинок въехал мне под самые ребра.

И почему в моду вошли такие тяжелые ботинки? Как было бы здорово, если бы вокруг все щеголяли в легких мокасинах. Я такие однажды видел, они считались супермодными в пору молодости моего папахена, этакие остроносенькие ботиночки на тонкой подошве с лаковым верхом, легонькие, аккуратненькие… Короче, неизвестно, что лучше — въедут тебе под ребра тяжелым омоновским ботинком или остроносым лакированным мокасином.

— Чо ты охаешь? — Удар и голос слились в единую манипуляцию. Тоже мне фокусник!

Мне даже стонать расхотелось, и образ моей милой мамочки растаял в реалиях суровой жизни. Я скрючился, поджав ноги. Главное, чтобы омоновский ботинок не въехал в почку или печень.

Моя мамуля частенько любит повторять за завтраком, кстати, и за ужином тоже: «Береги почки и печень, органы надо беречь от суровых реалий жизни! Других не будет! — Немного посидит, подумает и добавляет с важным видом: — И зубы надо беречь. Других не будет, на всю жизнь должно хватить».

И вот с зубами вышла неувязочка: в моей пасти уже не хватало нескольких штук, а жаль, мамуля будет переживать. Как же, и их не сумел сберечь!

Ко мне опять приблизился образ моей ненаглядной мутхен, захотелось тихо застонать, но я сдержался, с силой отталкивая от себя видение. Тяготы суровой жизни надо переживать в одиночку.

— Нацепи ему браслеты!

Ага, еще один голос прибавился, интересно, во что он обут? В сапоги или в сандалии? А может, в тапочки?.. Кто-то, выворачивая в локтях, скрутил мне сзади руки и туго стянул наручниками. Суставы трещали, хрустели, цокали, словно мне на руки надевали испанский сапожок.

Про этот испанский сапожок нам рассказывали на лекциях в университете, и, честно говоря, я не помню, на что напяливали его средневековые инквизиторы — то ли на ноги, то ли на руки — своим жертвам. Скорее всего на ноги, потому что испанский сапожок своего рода тяжелый армейский ботинок, вроде того, что мне постоянно суется под ребра. Я туже притянул ноги к животу и скрючился, окончательно превратившись в дождевого червя. Краем глаза я наблюдал, как корчится в углу комнаты Юля, она валялась по соседству со мной, тоже подогнув ноги к животу. Короткая юбчонка заголилась, и роскошные Юлины бедра вполне живописно открывали моему взгляду новые горизонты. Я стыдливо отвел взгляд. Надо же, в такую минуту я думаю о новых горизонтах, приоткрытых задравшейся Юлиной юбкой! Мне всегда казалось, что в экстремальной ситуации настоящий мужчина только и думает о том, как бы ему совершить подвиг. Хлебом не корми настоящего мужчину, только дай ему возможность совершить подвиг.

Армейские ботинки куда-то тяжело затопали, голоса вместе с ними удалились в коридор, и я тихо зашипел:

— Юля! Кто такие?

— Тихо, ты! Молчи, прошу тебя!

Мне пришлось покорно закрыть рот и про себя удивляться, почему голоса и ботинки звучат в унисон, будто «фокусники» говорят ногами. Или это ботинки заговорили? Человек-ботинок — такое слышать не приходилось? Признаюсь, до сегодняшнего дня и я не знал, что ботинки могут разговаривать и при этом скверно ругаться.

Голоса стихли, и вдруг около моего лица нарисовался огромный ботинок, смахивающий на бульдога.

— Сними ему браслеты! — рявкнул человек.

И кто-то завозился у меня за спиной.

«Это же веревка!» — мысленно ахнул и охнул я одновременно. Петля затянулась вокруг моей шеи, и все потому, что веревка поползла вниз, а я, соответственно, вверх. Наручники сзади расстегнули, лязгнув металлическим ключом, зато надавили на суставы, и я потерял сознание, не забыв при этом посмотреть на Юлины бедра. Бедра по-прежнему брезжили новыми горизонтами, а вот сама Юля, кажется, находилась в отключке. Почему я не увидел человека, тянувшего веревку вниз, а меня, соответственно, вверх, мне было непонятно. Если бы кто-то предложил описать место происшествия, я бы, пожалуй, начал так: «Армейский ботинок, по приметам схожий с бульдогом, продел мою стриженую голову в петлю, а петлю прикрепил к крюку в потолке, снял с меня наручники, сломав при этом обе руки…»

На этом описания закончились бы, потому что я отошел в ту самую отключку, в коей давно пребывала Юля. Кстати, а почему она в ней пребывала? Какую пытку ей предложил бульдог-сапожок на закуску?

Очнулся я от громкого возгласа:

— Да брось ты, и так все сгорит! Брось ты эту канистру! Лучше посмотри, этот щенок крепко прикручен?

Я открыл один глаз, правда, соблюдая все меры предосторожности, то есть наполовину. Огромный верзила поливал пол бензином, потом бросил канистру и направился ко мне. «Фокусник» растаял, ботинок перестал разговаривать, а чужой голос приобрел свое естественное назначение. Верзила еще раз дернул мне руки, и, теряя в очередной раз сознание, я ясно увидел перед собой лицо мужчины лет тридцати, а может, и всех сорока, кто их разберет, этих взрослых: то ли им тридцать, то ли сорок, а может, и все пятьдесят. Я бы на их месте давно скончался, зачем, скажите на милость, продолжать жизнь в столь старческом возрасте? Скучно и мрачно!

Честно говоря, скучно и мрачно сегодня приходилось мне, а не этому старичку в армейском ботинке. Верзила пнул-таки меня на прощание своим бульдогом, и подо мной поплыла пустота, правда, это я почувствовал где-то в подсознании, потому что сознание мое находилось в потустороннем мире. И если кто-нибудь когда-нибудь мне скажет, что в минуту опасности перед ним промелькнула вся его прошлая жизнь или свет в тоннеле, я его придушу собственными руками, разумеется, мысленно. Никакого тоннеля, тем более света в его конце я так и не увидел. Лишь заметил, как кто-то другой бросает спичку на пол, потом ощутил взвившийся огонь, а с ним пустоту, самую настоящую пустоту, как в могиле.

И еще я увидел Юлино лицо, измазанное сажей и кровью, она растирала мою шею руками, дышала в рот, что, в общем-то, приятно, я вам доложу, усаживалась на меня верхом. И только я собрался с духом, чтобы промямлить нечто вроде: «Здравствуйте, я ваша тетя! Явился к вам прямо с того света, и никакого там тоннеля нет!», как Юля решила сделать мне искусственное дыхание и схватила меня за руки. В очередной раз сознание покинуло меня, и на сей раз надолго. Началось мое существование в мертвой пустоте, где не было испанских сапожков, тяжелых армейских ботинок, веревок, бензина, а самое главное, не было никаких новых горизонтов, неожиданно приоткрытых мне задравшейся Юлиной юбкой.