Вера Николаевна не ответила на письмо. Вернее, не было аккуратно исписанного листа бумаги, конверта и московского адреса, а писем было несколько, много, на десятках страниц, и все эти письма оставались в ее воображении. Она сочиняла очень откровенные, обнаженные письма, в которых рассказывала Красильникову о всей своей жизни, начиная с маленького южного городка, в котором когда-то родилась, бегала в школу, из которого уезжала в институт и вновь возвращалась на каникулы и, наконец, в котором познакомилась с Палашниковым. Сама того не замечая, в этих письмах Вера Николаевна пыталась разобраться в той ситуации, которая привела ее к замужеству. Почему именно Палашников? С его возрастом, намечающимся животиком и славой? Неужели она стремилась к легкой жизни? Никогда! К необычной, красивой — может быть. И потом, она ведь искренне надеялась, что чувство придет со временем, что это не самое главное. И еще — желание самопожертвования: сделать все, чтобы ему легко работалось, ничто не мешало, стать его правой рукой, необходимой в самых различных мелочах. Ведь тогда она еще не знала, что в больших и малых делах Палашников привык обходиться сам… Да, именно так все и было. И вот теперь ты, Красильников, мысленно писала она свое длинное письмо, молодой и талантливый. Ты даже немного моложе того Палашникова, которого я встретила впервые на пляже небольшого южного городка. И все-таки — тебе уже тридцать. За тридцать лет человек ко многому привыкает и не хочет уступать свои привычки другим. А я, Красильников, писала Вера Николаевна, просто не в силах еще раз подчиниться чьему-то укладу жизни, пожертвовать своими привычками ради чужих. Я устала, Красильников, а ты мне не уступишь. Ты всего лишь интеллигент в первом поколении и еще не научился уступать женщинам… Мы слишком поздно встретились. Я долго думала об этом и пришла к странному выводу: очень хорошо, Красильников, что мы не встретились раньше. Я бы тебя любила. Очень! И скоро бы надоела тебе. Из двух любящих один всегда любит меньше, еще меньше, потом — совсем не любит. И я бы этого не перенесла… Странно, мы так мечтаем о любви, ищем ее всюду, зовем, а когда она к нам приходит— становимся несчастными людьми: ревнуем, сомневаемся, делаем глупости и очень скоро превращаемся в больных и раздраженных субъектов. В этом отношении, Красильников, человечество все еще находится на уровне каменного топора. Ты не замечал? Да и вообще все, что касается чувственной стороны человека, ужасно отстало от его развития. Человек расщепил атом и в то же время способен убить любимую из ревности, как какой-нибудь Отелло. Разве не так? Любовь… Какое-то колдовское и в то же время пошленькое словцо. Но пошлость, наверное, от частого употребления, к месту и не к месту. Любят уху, машину, импортные тряпки и… женщину или мужчину… Нет, Красильников, ничего у нас с тобой не выйдет. Когда я получила твое письмо и сидела в парке, мысленно разговаривая с тобой, я думала, что все возможно. И любовь, и новая жизнь. Но… Нет, Красильников, повторяться нельзя. Я это поняла, когда призналась Палашникову в своей любви к тебе. Я не люблю и не хочу все усложнять, но, мне кажется, ты слишком легко смотришь на вещи, которые очень дороги мне… А в городе, Красильников, давно уже лето. Стоят жаркие, солнечные дни, и очень много молодых людей, очень красивых, как-то по-особенному уверенных в себе, в своей молодости и праве на будущее счастье и будущую любовь. Красильников, совсем недавно и мы были такими. Неужели были? Ведь и прошло-то десять лет. Только десять лет и — уже десять лет. Господи, иногда мне кажется, что я живу со времен пещерного человека, а иногда… Да что там говорить — стареть грустно…

Однажды приехал Красильников. Вера Николаевна была дома и читала книгу. Очень долго читала о том, как у героя уехала жена и он вдруг затомился похотливой страстью, заметался в поисках приключений, а жена, где-то там, в отпуске, тоже не терялась и тоже металась по солнечному пляжу в поисках выдуманного идеала. И все это так просто, буднично было описано, словно бы автор меню на завтрашний день составлял. А может быть, подумалось Вере Николаевне, так и надо? Без напрасных усложнений, мучительных раздумий и поисков выхода. Раз — и головой в омут. А там — будь что будет, хоть трава не расти. Но что- то мешало ей согласиться с таким выводом, вызывая брезгливое отвращение ко всему, что могло быть связано с мужчиной… И в это мгновение совершенно неожиданно, пугаясь и взволнованно вскакивая с дивана, она подумала: «Он приехал». Уверенность в этом была настолько сильной, что она невольно подошла к окну и отдернула штору, внимательно осмотрела улицу и, ничего не увидев, стала мучительно ожидать звонка в прихожей. Нервы ее напряглись до предела, казалось, раздайся сейчас звонок, и она упадет в обморок или же бросится к Красильникову и тем самым подведет черту своих сомнений. Но прошло пять минут, десять, пятнадцать— никто не звонил. Она мало-помалу успокоилась, вновь села на диван и уже с иронией сказала вслух:

— Да, он приехал. Что теперь?..

Утром Красильников сделал небольшой доклад о своей поездке в Москву. Он похудел и показался Вере Николаевне усталым. Она не слышала, о чем он рассказывал, никак не могла сосредоточиться на его словах, которые казались ей такими же незнакомыми, как и светло-серый костюм из Москвы.

«Он изменился, — думала Вера Николаевна. — Он сильно изменился. Столица пошла ему на пользу. Пожалуй, теперь бы он уже не написал того письма или написал другими словами».

— Скажите, Вадим Сергеевич, что слышно в Москве о надбавках среднему медицинскому персоналу? — спросила Мария Александровна.

— Надбавки сгущенным молоком, — улыбнулся Красильников, и Вера Николаевна тут же подумала: «Нет, он прежний. Просто за эти два месяца я отвыкла от него».

День тянулся мучительно медленно — Красильников не заходил. Вначале она боялась его прихода, потом начала ждать, а к вечеру уже возмущалась и негодовала. Вере Николаевне казалось грубым и бестактным поведение Красильникова, демонстративно не заходившего в ее кабинет. «Хорошо, — думала Вера Николаевна, — он обиделся, но мог бы зайти и сказать об этом прямо. Конечно, прежде он так бы и поступил, а теперь… Нет, он изменился, и изменился к худшему… Прекрасно, в таком случае и она его встретит…»

Но в этот день Вера Николаевна его не встретила. Не встретила и на другой. А в субботу был коллективный выезд за грибами…

Лес принял их тихо и печально — он уже готовился к осени, к той волшебной поре, богатой на краски и звуки, которая невольной грустью отзывается в человеке, лишний раз напоминая ему, что еще один круг завершен, еще один из множества, которыми одарила природа землю и все живущее и произрастающее на ней. Уже вызрели и опали ягоды, встали на крыло птицы, просыпались в землю семена, с тем чтобы в новом круге свершить еще одно таинство рождения и смерти… Лес принял людей тихо и печально, а они были излишне суетливы, с громкими криками, смехом и шутками вошли в него, нарушив покой вековых деревьев и легкий шепот листьев.

— Верочка, — щебетала неутомимая Тоня, — я совсем-совсем не умею собирать грибы. Я знаю только мухомор. Можно, я буду с тобой? Ты мне покажешь?

— Сбор на обед в два часа! — командовала Мария Александровна. — Далеко не отходить. Водитель будет сигналить нам.

— Верочка, а змеи здесь есть?

— Наверное.

— Боже мой! — ахнула Тоня. — Я боюсь.

Вере Николаевне хотелось быть одной. Несколько раз она пыталась уйти от Тони, но из этого ничего не вышло. Тоня через каждые десять минут окликала ее, молола ужасную чепуху и под конец так надоела, что Вера Николаевна не сдержалась и раздраженно сказала:

— Тонечка, ты бы могла немного помолчать?

— Конечно, Верочка… Знаешь, это у меня с детства. Я и сама не знаю, как у меня все тут же срывается с языка. Просто ужасно… Это хороший гриб?

— Хороший… Выбрось подальше.

— Ты заметила, Верочка, Вадим Сергеевич после Москвы стал какой-то не такой. Раньше и поговорит, и пошутит, а теперь здрасьте-досвиданья, и все.