Я спорил с Беатрис. Лишенная политических предрассудков, она стояла за все, что казалось ей разумным, и смеялась над многими вещами, которые я всегда считал невероятно важными. Она смотрела на жизнь как на человеческую комедию; я в большей степени считал ее трагедией. Мы пререкались из-за этих различий, но ночью она крепко прижималась ко мне. В скором времени она представила меня своим родителям в шикарной резиденции префекта. Я чуть все не испортил. Ее мать была в английском парке. Упса, моя собака, тут же воспылала к ней чувствами, повалила ее в розовые кусты и облизала ей лицо. Однако же, мадам предложила, чтобы Упса приходила в любое время и бегала по парку, а Беатрис не пришлось бы плутать слишком далеко. Я согласился. Моего закутка в восемьдесят квадратных футов было недостаточно для Упсы, а ей приходилось сидеть там запертой целыми днями. Моя работа ночным сторожем и коммивояжером - продажа энциклопедий и костюмов в рабочих окрестностях Реймса, Труа и Шалон-ан-Шампань – не оставляла много времени на учебу, не говоря уж об Упсе. С тех пор мы каждые выходные проводили в префектуре.
Меня разместили в комнате генерала де Голля, которая могла похвастаться огромной кроватью, сделанной на заказ. Беатрис приходила ко мне туда поздно ночью, а потом утром приносила мне завтрак в кровать. Она была такой забавной. Она думала, что ей удавалось дурачить родителей, пока однажды моя очаровательная будущая теща не появилась в дверях с легкой улыбкой и не спросила свою дочь, может ли она поговорить с ней наедине.
По меньшей мере, полдня мы проводили в этой кровати, планируя наше будущее. Мы решили поступить в Институт политических исследований, а потом в Национальную школу администрации, два самых престижных высших учебных заведения Франции. Я, наконец, начал что-то делать.
На летних каникулах я отвез Беатрис на Корсику, чтобы пожить там с моей семьей. Мы первыми из нашего поколения стали жить вместе вне брака. Старшему поколению было немного трудно к этому привыкнуть. Мы вдвоем отправлялись гулять по окрестностям и часто забывали про распорядок дня моей бабушки. Мы засыпали на теплом песке огромного пустынного пляжа Капо ди Фено[31] под грохот волн, возле маленького костра. То и дело мы отправлялись в семейный дом в Аяччо, где наше беззаботное пренебрежение к уединению раздразнило немало гусей. Моя дорогая мама объявила нам выговор за то, что мы слишком рано демонстрируем моим сестрам, Валерии и Александре, последняя из которых была младше меня на двенадцать лет, «жизнь в розовом цвете»[32].
Поцелуйный Автомат
Вы сразу замечали ее рост, ее превосходную осанку, элегантность ее походки и очевидную красоту ее лица, но даже более того - его выражение радости жизни, ума и бесконечной энергии.
Ее небесно-голубые глаза, подчеркнутые черными бровями и ресницами, всегда смеялись. Я постоянно глазел на нее, завороженный такой грацией и любовью. В ней была простота и утонченность. Я часто выбирал вещи, которые она носила. Я знал наизусть каждый сантиметр ее кожи; изгиб ее верхней губы, сладость нижней; мочку ее безупречного уха; ямку между шеей и плечом, которая почти никогда не была прикрыта; ее маленькие тугие груди, которые твердели, когда я ласкал их, особенно правая; ее мягкий живот, на котором я часто засыпал; ее крепкие ягодицы, которые возбуждали меня, когда мы занимались любовью. Потом я возвращался к ее шее и засыпал. Мы проводили нашу жизнь в огромных кроватях, обнаженные, обнявшиеся.
На улице я брал ее под руку, как будто говоря: эй, смотрите, это моя девушка! Мы целовались и обнимались, не стыдясь. Наши семьи дали нам английское прозвище – «Поцелуйный автомат».
Двадцатилетними мы беспокоились о том, на что станут похожи наши занятия любовью в отдаленном будущем, когда нам исполнится сорок. Когда нам стало сорок, хотя она уже была больна, это было все так же восхитительно. Мы вместе читали, играли на музыкальных инструментах. Мы были неразделимы. После моего несчастного случая она все еще играла в наши любовные игры. Мы любили друг друга губами.
Я всегда хотел быть рядом с ней; в ее присутствии я чувствовал себя красивым и более внушительным.
Наша жизнь была положена на музыку. Вскоре после нашей встречи в Реймсе я взял напрокат пианино в захламленной кладовой столяра, и она приходила ко мне туда. Это был мой период Шопена-Шумана-Шуберта. Она сидела на ящике и слушала, читая. На концертах мы держались за руки. Однажды вечером во время исполнения баллад Шуберта она решила, что я уделяю неприлично много внимания красивой певице, и жестко ткнула меня локтем в ребра. Когда мы переехали в Шампань, она стала брать уроки пения. Ни дня не проходило без того, чтобы мы не сыграли дуэт Моцарта или еще какое-нибудь произведение, которое нам нравилось. Загадка Беатрис, которой она была, раскрывалась, когда она пела. Пение зарождалось где-то глубоко внутри нее, как естественная вибрация. Я всегда надеялся, что мы настроены в унисон, когда мы наслаждались особенно прекрасным пассажем, потому что более чем песню, я ощущал почти чувственную гармонию внутри себя. Но я всегда настраивался на ее дыхание, на все, что она делала.
*
Пока я существовал, она была всем, что имело значение для меня: ночью, прижавшись, друг к другу, обнаженные в нашей большой кровати, перешептываясь о детях и уверенности в том, что ты любим, нежности наших тел. Я постоянно путешествовал, но единственные настоящие открытия, которые я совершил на земле, произошли в той большой кровати.
*
Король пинбола изменил образ мыслей благодаря своей восхитительной девушке. Я покрыл свои долги за азартные игры, продав прекрасный оранжевый «Жук», которые мне подарили на восемнадцатилетие, и купил взамен у хозяина кафе старый седан, который тот замечательно отреставрировал. Я повсюду возил Беатрис в этой громыхающей колымаге. Я был королем безделья, а она была моей королевой.
Однажды вечером мы возвращались в Реймс из Парижа. Мы ехали медленно из-за густого тумана, но я не беспокоился. Беатрис прижималась ко мне, время ничего не значило. Я заметил промелькнувший знак, сообщавший, что мы прибыли в Мо. Было невозможно ничего разглядеть, кроме света фар, отражаемого туманом. Я предположил, где может находиться железнодорожная станция, исходя из того, что при каждой станции есть гостиница. Беатрис очень удивилась, когда я принялся звонить в звонок и колотить в дверь предполагаемого учреждения, которое казалось вымершим. Через длительное время раздраженный голос потребовал от нас перестать шуметь. Я настаивал. В конце концов, зажегся свет. Некто в черной шали и тапочках провел нас по лестнице. Пол скрипел. Ни слова не было произнесено, пока за нами не закрылась дверь. Беатрис все еще прижималась ко мне. Продолжая целоваться, мы улеглись в постель, освещаемую одиноким ночником. Деревянный каркас кровати скрипел невообразимо. Мы хихикали и перешептывались всю эту волшебную ночь, и скрип отдавался эхом во всем здании. В столовой на следующее утро шаль спросила нас, хорошо ли нам спалось, и Беатрис покраснела до ушей. Она вцепилась в свой горячий круассан, не сводя с меня глаз.
В конце второго курса студенты Института политических исследований должны были пройти стажировку. Мы с Беатрис только что объявили о помолвке. Мой будущий тесть обратился от нашего имени в городской совет Монпелье и выбил для нас назначение в город-побратим Монпелье, Луисвилл в штате Кентукки[33]. Нас обоих отправили на небольшое местное предприятие, Трастовую Компанию Луисвилла. В стремлении угодить префекту, университет нашел нам жилье у местной великосветской дамы, старушки, жившей в величественном особняке колониального стиля. Выходившая замуж несколько раз, теперь овдовевшая, она была чрезвычайно возбуждена прибытием молодой пары. Тщательно проинструктированная, она приветствовала нас реверансом, достойным графа и графини. Она была так заботлива, что нам никак не удавалось выпроводить ее из комнаты. У меня были подозрения, что она проводила некоторые ночи, приникнув ухом к нашей двери в попытке расслышать вздохи, которых так не хватало в ее собственной жизни.
