— Что это значит? Разве мой сын не знает, что его канадские и английские отцы зарыли томагавк в землю?

— А что делать гуронам? — возразил дикарь на ломаном французском языке.— Наши воины еще не сняли ни одного скальпа, а бледнолицые уже стали друзьями!

— А, это ты, Хитрая Лисица! Сдается мне, ты слишком уж старателен для друга, который еще недавно был нашим врагом. Сколько раз село солнце с тех пор, как Лисица ушел из лагеря англичан?

— Где сейчас солнце? — угрюмо молвил дикарь.— Оно за горой, темное и холодное. Но, взойдя снова, станет горячим и ярким. Лисица — солнце своего племени. Между ним и его народом пролегло много темных туч и высоких гор, но теперь это солнце сияет снова, и небо прояснилось.

— Мне хорошо известно, что Лисица имеет власть над соплеменниками,— согласился Монкальм.— Еще вчера он охотился за их скальпами, а сегодня они слушают его у костра совета.

— Магуа — великий вождь!

— Пусть он докажет это, научив свое племя правильно вести себя с нашими новыми друзьями.

— Для чего вождь канадцев привел в леса своих молодых воинов и стрелял из пушки в земляной дом? — спросил находчивый индеец.

— Для того чтобы захватить его. Эта земля принадлежит моему господину, и он приказал мне, твоему отцу, прогнать поселившихся на ней англичан. Они согласились уйти, и теперь я не называю их больше врагами.

— Так. Но Магуа взялся за томагавк, чтобы окрасить его кровью. Сейчас он блестит; когда он станет красным, Магуа зароет его.

— Но Магуа поклялся не пачкать французские лилии. Кто враг великому королю, живущему за соленым озером, тот враг и тебе. Друзья его — друзья гуронов.

— Друзья! — с горечью и презрением подхватил индеец.— Пусть мой отец даст Магуа руку.

Понимая, что влияние на воинственные племена, собранные под его знаменами, легче сохранять уступками, чем силой, Монкальм нехотя выполнил просьбу дикаря. Краснокожий приложил палец французского генерала к глубокому шраму на своей груди и торжественно спросил:

— Знает ли мой отец, что это такое?

— Разве воин может не узнать следы ран? Сюда попала свинцовая пуля.

— А это? — продолжал индеец, поворачиваясь к французу обнаженной спиной, вопреки обыкновению не прикрытой куском ситца.

— Это? Мой сын был жестоко оскорблен! Кто нанес ему побои?

— Магуа слишком крепко заснул в английских вигвамах, и палки оставили след на его спине,— ответил индеец с глухим смехом, который не мог однако, скрыть дикую злобу, душившую краснокожего. Но он тут же овладел собой и с врожденным достоинством прибавил: —Ступай и скажи своим молодым воинам, что наступил мир. Хитрая Лисица сам знает, как говорить с гуронами.

Не удостоив генерала дальнейшими разговорами и не дожидаясь ответа, дикарь взял ружье под мышку и медленно направился через лагерь к лесу, где расположились его соплеменники. На каждом шагу его окликали часовые, но он упрямо шел вперед, не обращая ни малейшего внимания на солдат, которые не застрелили его только потому, что хорошо знали фигуру и походку индейца, а также его неукротимую смелость.

Монкальм долго стоял на берегу, где расстался с краснокожим, и печально думал о непокорном нраве своего союзника. Репутация его уже пострадала однажды из-за кровавой сцены, разыгравшейся при обстоятельствах, до ужаса походивших на теперешние. Чем дольше он размышлял, тем острее сознавал ту огромную ответственность, которую берет на себя человек, не брезгающий никакими средствами для достижения цели, и ту страшную опасность, какой он подвергает себя, пуская в ход силу, способную вырваться из-под его власти. Наконец Монкальм отогнал мрачные мысли, которые показались ему непростительной слабостью в минуту столь полного торжества, и направился к себе в палатку, отдав на ходу приказ играть зорю и поднимать лагерь.

Первый раскат французских барабанов эхом отозвался в глубине крепости, и вскоре всю долину огласила военная музыка; ее энергичные и оживленные звуки не замедлили заглушить барабанную дробь. Горны победителей гремели бодро и весело, пока самый нерадивый солдат — и тот не занял свой пост, но тотчас же смолкли, как только британские волынки подали свой пронзительный голос. Тем временем окончательно рассвело, и, когда французская армия выстроилась для встречи своего командующего, на оружии и амуниции солдат уже играли яркие лучи солнца. Монкальм официально сообщил войскам об успехе, без того уже давно всем известном. Отряд, удостоившийся чести быть назначенным для охраны форта, продефилировал перед генералом и направился к месту назначения; англичанам сигналом сообщили о его приближении, и на расстоянии пушечного выстрела от форта французы совершили обычные церемонии, связанные с переходом крепости из одних рук в другие.

Совершенно иную картину являли глазам ряды англо-американских войск. Едва прозвучал сигнал, возвещавший о приближении победителей, все в крепости пришло в движение, и люди начали готовиться к быстрому и вынужденному уходу. Солдаты, взяв на плечо незаряженные ружья, становились в строй с угрюмым видом людей, кровь которых еще не остыла после недавних схваток и которые ждут лишь желанного случая отомстить за обиду, так сильно ранившую их честь, хотя скрывают это, строжайшим образом соблюдая военный этикет. Женщины и дети метались с места на место, собирая пожитки или разыскивая в рядах солдат тех, в ком они видели естественных защитников.

Когда Манроу появился перед молчаливыми шеренгами, лицо его было печально, но твердо. Видно было, что нежданный удар поразил ветерана в самое сердце, хотя он и переносит свое горе со стойкостью настоящего мужчины.

Сдержанная и величавая скорбь старика глубоко тронула Дункана. Хейуорд уже выполнил возложенные на него обязанности и теперь подошел к полковнику, чтобы осведомиться, чем он еще может быть полезен.

— Мои дочери! — последовал краткий, но выразительный ответ.

— Боже мой! Да разве вы до сих пор не приняли меры, чтобы облегчить им путешествие?

— Сегодня я только солдат,— отрезал ветеран. — Все, кого вы видите здесь, имеют равное право считаться моими детьми.

Но Дункан уже не слушал его. Не теряя ни одной, столь драгоценной теперь минуты, майор бросился к дому Манроу на розыски сестер. Он застал Кору и Алису на пороге приземистого здания уже готовыми к отъезду и окруженными толпой рыдающих женщин, которые сбежались сюда, безотчетно надеясь, что именно здесь они, вероятнее всего, найдут защиту. Хотя Кора была бледна и встревожена, она не утратила твердости; воспаленные же глаза Алисы говорили о том, как долго и горько она плакала. Обе девушки встретили молодого человека с нескрываемой радостью, и Кора, вопреки обыкновению, заговорила первая.

— Форт сдан,— промолвила она с грустной улыбкой.— Надеюсь, однако, наша честь не пострадала?

— Она сияет ярче, чем прежде! Но, дорогая мисс Манроу, пора перестать думать о других и позаботиться о себе. Военные обычаи и честь, та самая честь, о которой вы так печетесь, требуют, чтобы ваш отец и я какое-то время шли во главе колонны. Где же нам найти надежного защитника, который сумел бы оберечь вас от различных случайностей, возможных в сумятице отступления?

— Нам никого не нужно,— возразила Кора.— Кто в такую минуту дерзнет оскорбить или обидеть дочерей подобного отца?

— Я не согласился бы оставить вас одних, даже если бы мне за это предложили командовать лучшим полком королевской армии,— продолжал Дункан, торопливо оглядываясь вокруг.— Не забывайте: наша Алиса не обладает вашей твердостью, а ведь один бог знает, какие ужасы ей предстоит испытать.

— Возможно, вы правы,— согласилась Кора, снова улыбнувшись, но уже куда печальней.— Чу! Слышите? Судьба посылает нам друга как раз в ту минуту, когда он более всего нужен.

Дункан прислушался и сразу понял, что она имеет в виду. Низкие торжественные звуки священной мелодии, столь хорошо известной в восточных провинциях, коснулись его слуха, и он тут же ринулся в соседнюю, уже покинутую обитателями хижину. Там он нашел Давида, изливавшего свои чувства единственным доступным для него способом. Дункан выждал, пока рука Гамута, вторившая пению, замерла в воздухе, и, видя, что гимн окончен, дотронулся до плеча псалмопевца, чтобы привлечь к себе его внимание, и в нескольких словах изложил ему свою просьбу.