Как-то в самом начале нашей жизни в новой квартире Валентина Ивановна – так звали мать семейства – устроила мне экскурсию по своим комнатам.
Два непомерных, под потолок, резных буфета, покрытые черным лаком, мрачно глядели друг на друга с противоположных сторон гостиной. В скором будущем эти монстры, которых не могли ни разобрать, ни вывезти из квартиры, в каком-то смысле определят судьбу нашей семьи; все попытки найти размен, разъехаться – разбивались (по словам наших соседок) о зловещие буфеты. Словно эти ископаемые упирались лапами, чтобы никто не мог сдвинуть их с места.
Но пока я с изумлением оглядывала эти странные комнаты, где царил полумрак, пахло нафталином и сыростью; меня изумило, что на всем – рояле, креслах, стульях и даже столе – были белые чехлы. Первым делом Валентина Ивановна подвела меня к окну; напротив криво торчал остов какого-то высокого старого дома, по которому глухо били каменной бабой.
– Это была тюрьма, в которой сидела Надежда Константиновна Крупская! – с торжеством сказала она, а я от неловкости, не зная, что ответить, вдруг спросила:
– А где ваш муж, полковник Малышев?
Валентина Ивановна со значением посмотрела на меня, и мне даже почудилось, что она подмигнула.
– Какая любопытная девочка, – проговорила она. И, резко взяв за локоть, втолкнула меня в смежную комнату, открыв стеклянную дверь, занавешенную белой материей. Я оглянулась по сторонам: это была спальня, в центре стояла огромная двуспальная кровать, закрытая покрывалом. Я вздрогнула: почему-то мне показалось, что сейчас из-под белой накидки вылезет сам полковник Малышев.
И тут я подняла голову. Над кроватью в тяжелой раме висела огромная фотография.
– Это он! – торжественно сказала вдова, и угодливо-саркастическая улыбка искривила ее лицо.
Никакого поясного портрета в медалях: фотография запечатлела усыпанный цветами и венками гроб, в котором лежал человек с набеленным лицом и в парадном мундире. Над ним невозмутимо возвышались Валентина Ивановна в черной шляпе-кастрюльке, две ее дочери, а за ними плескалось море погон, которое утекало в огромную залу с белыми колоннами.
Я была в том хрупком возрасте, когда не только мертвецы, но и сам вид гроба и даже кладбища вызывали во мне неизъяснимый ужас. Однажды, выйдя из двери нашей квартиры, я увидела, как с верхнего пролета два мужика спускают гроб. Лифт был небольшой, поэтому несли они его на руках. Я побежала вниз по лестнице, так, словно за мной гналась сама смерть. Кроме того, в «генеральском доме» была жива старая, как я теперь понимаю, деревенская традиция ставить перед подъездом на табуретках гроб, чтобы все соседи могли попрощаться с покойным. Я же старалась пройти, закрыв глаза.
Фотография на стене соседки навсегда поселила в моей душе мысль о том, что та не совсем нормальна. Однако я не стала делиться своими умозаключениями с родителями.
Они были молоды и наивны; им едва было за тридцать, они наслаждались огромностью комнат, величиной кухни и некоторой свободой перемещения в туалет и ванну, а я тем временем пыталась войти в новую жизнь.
К сожалению, уже через полгода у родителей отношения с соседками разладились. Почему – не помню, но это случилось вдруг, сразу и навсегда. Однажды, войдя на кухню, я увидела на холодильнике огромную собачью цепь и замок. Я влетела в комнату со словами, что у Валентины Ивановны, наверное, появилась собака, которая живет в холодильнике. Родители только грустно покачали головами, а отец сказал как-то в сторону:
– Вот ведь и Кужельков говорил.
По нервным вскрикам мамы, доносившимся с кухни, я понимала, что наша жизнь в квартире изменилась. На кухню уже нельзя было запросто входить – тут же откуда ни возьмись появлялась Валентина Ивановна и гасила включенный мною свет, стоя под выключателем как каменное изваяние и сверкая на меня из темноты, как мне стало казаться, волчьим острым взглядом. Теперь соседки не говорили с нами, а только всем видом показывали нам, что нам не место в квартире полковника Малышева.
Но меня это мало тревожило. Мне надо было завоевать внимание девочки, которая мне ужасно нравилась, ее звали Аня Чижикова. У нее были огромные зеленые глаза с черными ресницами и очень смешной рот, немного лягушачий. Я сразу поняла, что она не такая, как все. И дело было не только в том, что Аня умела смешно шутить и при этом не улыбаться; мне казалось, что она пребывала в особом мире, куда допускала только избранных.
Аня Чижикова жила в угловом четвертом подъезде, и окно ее кухни было видно с моего балкона. Их угловой подъезд на самой крыше венчало странное сооружение – похожий на античный портик домик с колоннами.
Хотя я стала учиться с ней в одном классе, Аня меня не замечала. У нее были свои подруги из седьмого и десятого подъездов, с которыми она дружила с детского сада.
Я горько страдала, но делать было нечего. Однажды, когда девочки возвращались из школы, а я шла на определенном расстоянии то ли вместе, то ли отдельно от них, Чижикова задумчиво произнесла:
– А вы знаете, что у нас в подъезде живет летчик, который каждое утро из «домика» (так она называла портик с колоннами) вылетает на крохотном самолете?
Девочки посмотрели на Чижикову с любопытством, но недоверчиво.
– Врешь! – сказала одна из них.
Чижикова, посмотрев в мою сторону, вдруг сказала:
– Хочешь проверить? У нас не простой дом. Ты просто еще не знаешь.
Девочки закивали.
– А когда он, то есть летчик, вылетает? – задохнувшись, спросила я, почему-то чувствуя, что сейчас что-то важное решается в моей жизни.
– В шесть утра, – не дрогнув, сказала Чижикова. – Если хочешь, проверь!
Я поняла, что у меня нет выхода, – я должна ближе познакомиться с домом.
Утром, объяснив родителям, что у нас в школе важное дежурство, я пошла в четвертый подъезд и стала подниматься на двенадцатый этаж. Хлопали двери, обитатели подъезда тянулись на работу. Я вышла из лифта. Передо мной было две квартиры, вверх вела маленькая лесенка, я стала неуверенно подниматься по ней.
«А что, если летчику не понравится, что я пришла сюда без спросу? А что, если Чижикова обманула?» Но поверить, что она, такая необычная и прекрасная, могла меня обмануть, было выше моих сил, и я схватилась за небольшую дверь, которой заканчивалась лесенка. На ней висел замок, приблизительно такой же, как на двери холодильника наших соседок. Я дергала дверь, но она не поддавалась. Наверное, я опоздала.
После уроков, когда мы опять так же возвращались из школы и волочили портфели, как бурлаки, почти по земле, я вдруг громко сказала:
– А я была сегодня там, на двенадцатом этаже, возле домика! Но он был закрыт на ключ. Наверное, что-то случилось, и летчик не смог сегодня вылететь.
Все девочки одновременно повернулись ко мне, внезапно их портфели вывалились из рук, и они стали корчиться от смеха.
– Она ходила в шесть часов утра наверх! Ну и умора! Как ты ее разыграла!
Они кружились на месте и хохотали, хохотали так, что не могли остановиться.
Не смеялась только Чижикова. Она страшно серьезно смотрела мне в глаза. А я смотрела на нее.
А между нами кружили хохочущие рты. Мы ничего не сказали друг другу, но с того дня стали подругами.
Вскоре я подружилась с каждой из своих недобрых насмешниц и стала заходить к ним домой. Это так и называлось – «заходить». Я шла в седьмой, девятый или десятый подъезд, доезжала на лифте до двери и нажимала, поднявшись на цыпочки, кнопку звонка. Там обычно было написано: «Таким-то – 2 раза, таким-то – 3 раза» и т. д. Ошибаться было нельзя. Звоночки были короткие и пронзительные. Из-за двери слышалось:
– Скобеевы, к вам пришли.
Или:
– Чеботаревы, открывайте!
В доме было двенадцать подъездов, и в каждом пахло по-особому. Конечно, больше всего я любила запах своего, первого подъезда. И главное, я его не боялась. Других я стала побаиваться после одной неприятной истории. Я пришла в седьмой подъезд к одной девочке, с которой мы гуляли во дворе. Жила она на седьмом этаже. Внизу, ожидая лифт, стоял какой-то мужчина в длинном кожаном пальто с острым узким лицом. Он мне сразу же не понравился. В голове всплыли слова: «Никогда не садись в лифт с незнакомыми мужчинами!» На вопрос «почему?» всегда следовала какая-то странная неопределенность. Именно потому, что ответ был невнятен и размыт, любой мужчина в лифте казался скрытым разбойником.
