Копье внезапно стало легким, невесомым. Камышинка – не копье. И все вокруг стало легким, простым, прозрачным.
Я рассмеялся. Смерть и Смерч шли ко мне. Я шагнул навстречу.
Прямо уставив копье, Диомед, воеватель бесстрашный,
Ярость вознес на Киприду, на дщерь Эгиоха.
Острую медь устремил и у кисти ранил ей руку
Нежную: быстро копье сквозь покров благовонный, богине
Тканный самими Харитами, кожу пронзило до длани
Возле перстов; заструилась бессмертная кровь Афродиты,
Влага, какая струится у жителей неба счастливых.
Громко богиня вскричав, удаляется с скорбью глубокой
Во мраке чувств от страданий; померкло прекрасное тело!
Грозно вослед ей вскричал Диомед воеватель:
«Скройся, Зевесова дочь! Удалися, да жива покуда!»
Смертных губитель Арей между тем усмотрел Диомеда героя,
Быстро и прямо пошел на Тидида, смирителя коней.
Только лишь сблизились оба, летящие друг против друга,
Бог, устремяся вперед, над конским ярмом и браздами
Пикою медной ударил, пылающий душу исторгнуть.
Но не возмог – и богам не все в мире подвластно.
И тогда на Арея напал Диомед нестрашимый
С медным копьем, всею мощью своею ударив
В пах под живот, где бог опоясывал медную повязь;
Там Диомед поразил и, бессмертную плоть растерзавши,
Вырвал обратно копье; и взревел Арей меднобронный
Страшно, как будто бы девять иль десять воскликнули тысяч
Сильных мужей на войне, зачинающих ярую битву.
Дрогнули все, и дружины троян, и дружины ахеян,
С ужаса: так заревел Арей, ненасытный войною.
Тяжко стеная, вознесся он к сонму богов Олимпийских,
Молвив: "Беда! Будь на волос я меньше бессмертен,
То, пробеленный, страдал бы меж страшными грудами трупов
Или живой изнемог под ударами гибельной меди!"
Так обуздал Диомед истребителя смертных Арея.
– Тидид! Тидид! Да чего ж это было? Да половина наших мертвыми лежат! Говорят, боги...
– Да брось, Капанид, какие там боги!..
Страшный день никак не хотел кончаться. Но мне было уже все равно. Почти все равно. И когда я перестраивал, приводил в чувство немых от ужаса аргивян, когда наскоро договаривался о малом перемирии (до первой звезды) с такими же неживыми от страха троянцами, когда мы уносили в лагерь окровавленные, изуродованные тела наших товарищей, одна мысль не отпускала, Стимфалийским птенцом стучала в висках...
Не все!
Это еще не все, Диомед. ОНИ больше не сунутся, ОНИ будут зализывать раны, ИМ тоже страшно, ИМ больно, но это не все, враг не только тот, кто ударяет в грудь копьем, враг – тот, кто бьет в спину сапожным шилом... Твои хозяева получили свое, Любимчик. Хозяев прогнали – пора высечь раба! Или они тебя на Олимп возьмут, Одиссей, сын Лаэрта?
А день все тянулся, снова орал Агамемнон («Почему?.. Ворота открыты!.. Трусы!.. Дождика испугались!»), снова хвалился бычок Аякс («Это я! Арея! Да не боялся ни!..»), снова резал Калхант-предатель очередную жертвенную овцу...
Я ждал. Знал – дождусь.
А вечером по лагерю пролетел-прошелестел слушок:
Рес-фракиец уже возле Идских предгорий. И сам он, и воинство чубатое, и кони его волшебные.
Значит, тут нам всем и конец!
* * *
С моими гетайрами я бы никому не советовал спорить. Даже Агамемнону. То есть не так – в особенности Агамемнону. Любят его чернобородые!
– Э-э, ванакт Агамемнон! Не пропустим тебя, да! Отдыхает Диомед-ванакт, да! Ближе не подходи, плохо будет, понимаешь, да?
Слушать бульканье нашего Зевса я не стал. Но сон все равно не шел, а страшный день еще не кончился...
Встал, потер ноющее ухо (бронзовый щит, конечно, лучшее изголовье для настоящего воина, но...). Та-ак! Куреты плечи сомкнули, а за ними... Ото! Агамемнон, Менелай, Нестор Сивая Борода, оба Аякса!
– Значит, так, Диомед? Почиваешь, значит, беспечно? Забыл, что троянцы рядом, уже на холмах, уже у самого частокола?
Это не Агамемнон. Нестор это, конник Геренский, пешеходящий. .
– Слишком заботлив ты, старец, – вздохнул я. – Трудов никогда ты не бросишь!
– Погодите, – поморщился Зевс-Агамемнон. – Тидид, не время ругаться...
...Да ну? И от кого я это слышу?
– ...В лагере... Паника в лагере, Диомед! Болтают, будто боги на нас сегодня напали, значит, Трои вовек не взять. А тут еще этот Pec...
– Рес действительно пришел, – перебил брата Менелай. – Войско у него небольшое, но дело не в войске. Все боятся, болтают, что завтра утром Рес напоит коней в реке...
Я кивнул. Дело, конечно, не в чубатом фракийском царьке. Все устали, всем страшно. Испуганный и усталый поверит даже в волшебных коней, пьющих на нашу погибель грязную желтую воду Скамандра.
...Помрут, бедняги! Ox и грязная вода! И трупы гниющие на дне...
– Кажется, дошло, – усмехнулся я. – Надо убить Реса? А может, еще и коней его увести? Чтобы все увидели?
– Ну-у-у-у... хорошо-о-о-о... бы-ы-ы-ы!.. И погляде-е-е-еть... бы-ы-ы-ы... где-е-е-е... враги-и-и-и... страш-ные-е-е-е!
Славно спели – хором!
– Возьми с собой кого хочешь! – заторопился (а вдруг передумаю?) старший Атрид. – Кого хочешь, сколько хочешь!..
Я понял – дождался. Есть!
– Одного, думаю, хватит, – пожал плечами. – Сами знаете, в таких делах надо парой работать. Товарища ранят – вытащи, а если побежит – зарежь... Есть у меня друг самый наилучший – Одиссей Лаэртид, любимец богов, басилей итакийский. Если сопутник мой он, из огня мы горящего оба к вам возвратимся!..
Вот и все, Любимчик!
От желтого Скамандра несло гнилью, земля выскальзывала из-под ног, словно кровь, пролитая задень, еще не успела впитаться. И трава пахла кровью – застывшей, спекшейся черной коркой. Не скоро здесь смогут пастись кони... Я шел не спеша, постепенно замедляя шаг. До утра еще далеко, куда дальше, чем до смерти.
Тихий шелест травы, тихий шелест крыльев Таната...
Спешить было некуда. Пусть Любимчик спешит! Ишь, дергается, с шага сбивается.
Чует! И верно чует!
Наконец не выдержал Лаэртид – обогнал, нарочито хрустя стеблями, пошел впереди. Спина в легком полотняном панцире – не защищена, открыта – мишенью для верного удара. На что он надеется, умник? Что его дружок из Аргоса в очередной раз проявит дурацкое благородство? Поздно! Вот сейчас, не думая, выхватить короткий хет-тийский меч...
Шаг.
Шаг-декат[97].
Шаг-гекатост[98]. Звезды путались в ледяной росе.
– Не могу...
Я остановился, подождал, пока рыжий обернется...
– Не могу бить в спину!..
Странным было его лицо. Будто не он, я изменник. Будто не он, я – гадюка в мокрой траве.
– Ты предатель!..
Это не я сказал, это он, Одиссей Лаэртид.
– Ты предатель, Диомед!
– ...Тише, троянцы услышат!..
Мы ругались шепотом, мы кричали шепотом, шепотом проклинали друг друга. Я припомнил ему все, и он тоже – мне. У Любимчика оказался свой счет.
И никто не взялся за меч.
Вернее, не так. За меч взялся я. За рукоять, не вынимая. Он не заметил. Или сделал вид.
