В передней части ящика была задвижка в виде изображения сидящего Будды. Я всунул под нее кочергу и поднял ее как рычагом. Задвижка открылась с шумом. Дрожащими пальцами я откинул крышку, и оба мы замерли от удивления. Ящик был пуст!

Нисколько не удивительно, что он был так тяжел. Внутри он был обложен железом на две трети дюйма. Ящик был массивный, основательно и прочно сделанный, каким и должен быть ящик для перевозки дорогих вещей, но внутри не было и признака золота или драгоценностей. Он был пуст.

– Драгоценности пропали, – спокойно сказала мисс Морстэн.

Словно камень упал у меня с души, когда я выслушал эти слова и понял их значение. Я и не подозревал, как меня угнетал этот клад из Агры. Без сомнения, это было эгоистичное, нехорошее чувство, но я сознавал только, что золотая преграда между нами пала.

– Слава Богу! – от всей души произнес я.

Она взглянула на меня с мимолетной, вопросительной улыбкой.

– Почему вы говорите это?

– Потому что теперь вы стали доступной для меня, – сказал я, беря ее за руку, которой она не отняла. – Потому что я люблю вас, Мэри, так сильно, как когда-либо любил мужчина. Потому что этот клад, это богатство налагало печать молчания на мои уста. Теперь, когда все это пропало, я могу сказать, как я люблю вас. Поэтому-то я и сказал: слава Богу!

– И я говорю: слава Богу, – прошептала она, когда я обнял ее.

Кто бы там ни потерял клад, но я знаю, что в этот вечер я нашел свое сокровище.

Очень терпелив был полицейский, сидевший в кебе, так как прошло много времени, прежде чем я вернулся к нему. Лицо его затуманилось, когда я показал ему пустой ящик.

– Вот те и награда! – мрачно проговорил он. – Нет денег – нет и платы. За сегодняшнее дело мы с Сэмом Броуном получили бы по десяти фунтов, если бы тут оказался клад.

– Мистер Таддеуш Шольто богатый человек, – сказал я, – он, во всяком случае, отблагодарит вас.

Но инспектор уныло покачал головой.

– Плохое дело, – повторил он, – и мистер Этелни Джонс будет того же мнения.

Его предположения оказались справедливыми: сыщик стал очень мрачен, когда, добравшись до Бейкер-стрит, я показал ему пустой ящик. Холмс, арестант и Этелни Джонс только что приехали, так как по дороге заезжали в участок. Мой приятель сидел в кресле с обычным рассеянным видом, а Смолль сидел против него, положив деревянную ногу на здоровую. Когда я показал пустой ящик, он откинулся на спинку кресла и громко расхохотался.

– Это дело ваших рук, Смолль, – сердито проговорил Этелни Джонс.

– Да, я спрятал клад туда, откуда вам его никогда не добыть, – с торжеством воскликнул он. – Это мой клад, и я позабочусь, черт возьми, чтобы он никому не достался! Говорю вам, никто не имеет права на него, кроме трех людей, живущих в казармах для ссыльных на Андаманских островах, да меня. Я знаю теперь, что ни я, ни они не могут воспользоваться этим кладом. Я хлопотал столько же за них, сколько за себя. «Знак четырех» был нашим общим девизом. Ну, я знаю, что и они сделали бы то же самое, и также скорее бросили бы драгоценности в Темзу, чем отдали бы их родным и близким Шольто или Морстэна. Ведь мы работали для Ахмета, а не для того, чтобы обогатить их. Вы найдете клад там же, где находится ключ и маленький Тонга. Когда я увидел, что вы догоняете нас, я спрятал его в безопасное место. Вам не получить на этот раз рупий.

– Вы обманываете нас, Смолль, – строго сказал Этелни Джонс. – Если вы желали бросить клад в Темзу, то вам легче было бы выбросить его вместе с ящиком.

– Мне было бы легче выбросить, а вам найти, – ответил он, искоса взглянув на нас хитрым взглядом. – Человек, у которого хватило ума выследить и поймать меня, сумел бы и вытащить из реки железный ящик. Ну, а теперь, когда драгоценности рассеяны миль на пять, это будет потруднее. Хотя тяжело мне было сделать такую штуку. Я чуть с ума не сошел, когда вы догнали нас. Однако не стоит убиваться. Мало ли что случалось со мной в жизни, но зато я научился, сняв голову, по волосам не плакать.

– Дело очень серьезное, Смолль, – заметил сыщик. – Если бы вы, вместо того, чтобы мешать правосудию, помогли ему, ваше положение было бы лучше, когда начнется процесс.

– Правосудие! – с насмешкой проговорил бывший каторжник. – Славное правосудие! Чей был клад, как не наш? В чем было бы правосудие, если бы я отдал его тем, кто не добывал его? Послушайте, сколько я сил отдал, чтобы добыть его. Двадцать лет в болоте, гнезде лихорадок, целый день в работе под манговым деревом, всю ночь в цепях в грязных хижинах каторжников, пожираемый москитами, дрожащий от лихорадки, оскорбляемый каждым проклятым черномазым полицейским, всегда готовым покуражиться над белым! Вот как я добывал клад Агры, а вы толкуете мне о правосудии, суде! Я не могу вынести мысли, что я заплатил такой ценой за то, чем может воспользоваться другой. Я предпочел бы скорей качаться на виселице или получить одну из стрел Тонги, чем жить в камере каторжника и чувствовать, что другой спокойно живет во дворце, распоряжаясь деньгами, которые должны были принадлежать мне.

Смолль сбросил маску стоицизма, и слова вырывались у него бешеным вихрем, тогда как глаза его горели, а кандалы звенели при страстных движениях его рук. При виде его ярости и пылкого возбуждения я понял, что ужас майора Шольто, когда он узнал, что обманутый им каторжник напал на его след, имел вполне естественное основание.

– Вы забываете, что мы ничего не знаем, – спокойно проговорил Холмс. – Мы не слышали вашей истории и не можем знать, насколько правосудие могло быть на вашей стороне.

– Ну, сэр, вы ласково разговариваете со мной, хотя я и вижу, что именно вам я обязан этими наручниками. Но я не сержусь на вас. Дело сделано начистоту. Если вы желаете выслушать мою историю, я не имею причины умалчивать о ней. То, что я расскажу вам, – чистая правда, до единого слова… Благодарю вас, вы можете поставить стакан рядом со мной и я буду отхлебывать из него, если пересохнут губы.

Я сам из Ворчестера; родился вблизи Першора. Я думаю, и теперь, если заглянуть туда, там найдется куча Смоллей. Я часто думал побывать там, на родине, но дело в том, что я делаю мало чести нашему имени и сомневаюсь, чтобы родные очень обрадовались при виде меня. Все они были богобоязненные люди, мелкие фермеры, хорошо известные и уважаемые во всей округе, а я всегда был немного бродягой. Наконец, когда мне перевалило за восемнадцать, я перестал беспокоить их, так как попал в историю с одной девушкой, и мне осталось только пойти в солдаты и поступить в 3-й пехотный полк, отправлявшийся в Индию.

Однако мне недолго пришлось пробыть в солдатах. Я только научился маршировать и управляться с мушкетом, как возымел глупость поплавать в Ганге. К счастью для меня, сержант моего полка, Джон Хольдер, был в это время в воде, а он считался одним из лучших пловцов на службе. На самой середине реки на меня бросился крокодил и отнял мою правую ногу как раз над коленом так чисто, словно хирург. От испуга и потери крови я потерял сознание и утонул бы, если бы Хольдер не подхватил меня и не доплыл со мной до берега. Я пробыл в госпитале пять месяцев, и когда, наконец, вышел с этой деревяшкой, привязанной к обрубку ноги, то очутился в отставке и негодным ни к какой деятельности.

Вы легко можете представить себе мое положение: стать бесполезным калекой на двадцатом году! Но вскоре оказалось, что мое несчастье принесло мне счастье. Некто Авель Уайт, имевший плантации индиго, нуждался в надсмотрщике над своими рабочими. Случайно он оказался другом нашего полковника, который принял во мне участие. Короче говоря, полковник дал мне хорошую рекомендацию, а так как приходилось больше ездить верхом, то моя деревянная нога не служила препятствием, потому что я все же мог держаться в седле. Дело мое состояло в том, чтобы объезжать плантацию, смотреть за работниками и докладывать о лентяях. Плата была хорошая, у меня было удобное помещение, и я готов был бы провести всю свою жизнь за разведением индиго. Мистер Авель Уайт был добрый человек и часто заходил в мою хижину, чтобы выкурить трубку. На чужбине белые люди относятся друг к другу дружелюбнее, чем дома.