В рисунках Веры 1916–1920-х годов — покой, ясность. И трагизм в картинах, смятение, скорбь в литературных отрывках, наполненных отзвуками бури, разразившейся в мире.

«Кто беспощадно-суровый наколол на гигантскую булавку мир — этот мир, когда-то певучий и солнечный, разубранный синими морями, лесами малахитовыми, изумрудными и вечерне-пурпурными? …Кто опьянил его запахом людской крови? И кто Кроткий и Милостивый снимет его, пригвожденного, пока трепещет еще его тело, пока могут еще зажить его раны, пока не истек Он кровью…»^[52]

«Что-то грозное, великое творится…

Сквозь дикое безумство вырисовываются — чудятся — какие-то твердо-суровые, может, мудрейшие письмена…»^[54]

Литературные фрагменты: «Царь-Тиф», «Бедующие села», «В тюрьме»…

«Были только: уходящие в сумрак каменные стены с мертвыми углами, высоко темнело пятном квадрата заплетенное, настороженное железом окно… И пол… холодный, каменный: на нем сидели пятеро — двое и трое. Двое — это были рыбаки со взморья, камышового, таящегося взморья — Каспия… Другие трое: юноша, девушка и старик, их отец, высокий и худой, с лицом сектанта… Где-то в сумерках потолка сжималось и разжималось тоской неведомое… Давили мертвые углы стен… Был канун нового года. <…>

Никто из пятерых не знал „завтра“… <…> На другой день юношу увели в другую тюрьму — он был офицер старой армии.

Сестру и отца… выпустили.

А остальных двух, похожих, скорее, на рыб их взморья, на старый камыш с насторожившимся взглядом тихих ильменей, их… расстреляли. 23/XII (1918)»^[55].

В этом коротком рассказе отразились реальные впечатления. Случилось так, что Веру, ее брата Шуру и отца, застав их на островке в дельте Волги, арестовали чекисты, выискивавшие в камышах дезертиров. «Потянулись тягостные тюремные дни. В камере Хлебниковы подружились с группой матросов. Однажды ночью, проснувшись, Вера услышала разговор часового с одним из матросов о том, что решено завтра этих трех „ученых“ прикончить. Каким-то чудом Хлебниковы избежали расстрела»^[56].

Вера, видимо, хотела как-то изменить свою жизнь, уехать из Астрахани, обосноваться в деревне и создать там художественную студию, на что даже получила мандат от советских властей. В письме к Велимиру она делится своими романтическими планами:

«Христос Воскресе! Викуша. Сегодня первый день Пасхи — я провожу его в 200 верстах от Астрахани в селе Никольском. Сейчас я в степи, надо мною горячее солнце, передо мною Волга — странно молчаливая. А запах смятой степной полыни кажется лучше тончайших духов. Из большой церкви доносится немолчный торжествующий пасхальный звон. Мне хорошо! …вчера и сегодня и завтра… А там опять ходить по сельским учреждениям и ехать — правда, уже распроститься бы с Астраханью. Я выехала из дому нисколько не вовремя, как раз перед Пасхой к закрытию всех учреждений, как-то я не предусмотрела, и если бы мне не попалась здесь одна астраханка, немного знакомая, которая взяла меня пока на свое иждивение, то мне, верно, было бы не до степи, полыни и солнца… И не побежала бы я христосоваться сегодня утром с Волгой, дав им всем — степи, Волге, солнцу — по кусочку кулича с пасхой! Говорят, у крестьян всё есть, но они не продают ровно ничего, даже рыбы, хотя ловят, есть. В кооперативе я еще не получила — возможно, по бедности, ни кусочка хлеба. Мне в Никольском нравится, но на первых порах будет, верно, особенно трудно, так как оно, кроме свежей, правда, очень зелененькой полыни и 12 фунтов в месяц муки, ничего подкрепляющего не обещает. И я начинаю с завистью смотреть на верблюдов, пасущихся в степи. И хотя в Астрахани наши живут безусловно, в лучших условиях, я тороплюсь закончить здесь предварительные хлопоты, чтобы радостно умчаться сюда, причем с мамой. И вообще, посмотрим, насколько [нрзб.] Бог владеет…

Как говорят, merci Исполком, они решили отвести под студию лучшее здание в Никольском. Крестьяне относятся к этой затее покровительственно, добродушно, хотя вообще страшно издерганы…

А когда я поехала сюда, добрые знакомые и родственники мысленно сжигали меня вместе со студией, топили разграбленный наш пароход, убивали косами и вилами и т. далее. Но если судить по вчерашнему, встретили они меня приветливо.

Вчера я была у заутрени, и там было хорошо. Посмотрим!!» ^[57]

Из этих планов ничего не вышло. «Со временем Вера если не вжилась в Астрахань, то обжилась в ней. …Нашла новое окружение — трио поэтов: Лабунский, Тополев и Тегермонян. Все они были в нее влюблены и обожали в ней мастера»^[58].

1919 год. Первое участие Веры Хлебниковой на выставке — 1-й выставке астраханской Общины художников.

Видимо, тогда, в начале 20-х годов, до переезда в Москву, обратилась она к иллюстрированию поэзии Хлебникова, сделала цветные акварели к поэме «Лесная тоска», рисунки карандашом и тушью к поэмам «Каменная баба», «Шаман и Венера», к драматической сказке «Снежимочка».

В красивых, очень поэтичных акварелях и рисунках более всего выявлено сказочное начало поэм Хлебникова, близость к народной поэтике, народной фантазии. Но хотя и в более слабой степени, чем в строках Велимира, в иллюстрациях Веры сочетаются почти детская вера в чудеса, в волшебные силы природы — русалок, леших, вил, совсем уж фантастических, «изобретенных» Велимиром «сказчичей-морочичей»^[59] — с глухим, древним, доисторическим чувством земли, грозных природных сил, клокочущих где-то подспудно, под застывшей коркой обыденного людского существования.

Иллюстрации к поэме «Каменная баба».

Сделанный пером очень тонкий прозрачно-серый рисунок — извивающийся древесный ствол, цепляющийся за землю корявыми пальцами корней и словно бы у нас на глазах превращающийся в коленопреклоненного древнего старца с вырубленным из дерева лицом, свисающей седым мхом бородой, обрубленной ветвью — лапой, воздетой в молитве…

Кому, каким божествам или Богу молится природа? Что пытаются подслушать, понять в этих темных молитвах поэт, художник?

«Лесная тоска». В живописно-красочных акварелях «Русалка», «Вила», «Ветер», «Вила и Лешак», как и в картинах 1916–20-х годов слышны отголоски искусства эпохи «модерна», стилизация в духе «Мира искусства», Врубеля, отчасти даже «декаданса» — в изысканно переливающихся изгибах и полукружиях призрачного «Ветра». А «Вила и лешак» — светящийся «клубок», в котором угадываются очертания порхающей феи и уютное, мохнатое, похожее на медвежонка существо, «реальное» той реальностью, которая присуща сказке, ближе к И. Билибину, к Юрию Васнецову. Погруженные в атмосферу ночного леса, глухой серой зелени поляны и деревьев в глубине, эти сказочные существа остаются в мире сказки; они более «реальны» и «достоверны», чем в поэме, не вызывают той холодноватой дрожи, которой веет от странных, «сверхчеловеческих» слов —