Борьба эта между старым и новым мироощущением, миропониманием в тесном смысле современного искусства и поэзии. А так как вершиною нового понимания и чувства мира был Велимир, то вокруг него и происходила эта борьба.

Велимир не верил ни в свой, ни в чей другой гений. „Сядь рядом, побеседуй со мной, ты увидишь, что я такой же земной и простой, как и ты“, — писал он. Но драму Сальери и Моцарта он сам переживал в лице последнего. „Я жизнь пил из чаши Моцарта“. — пишет он в одном месте. „Я окружен сотнею Сальери“, — пишет он в другом месте»^[154].

Как и многие близкие к Хлебникову люди, Митурич воспринимал его смерть чем-то закономерным, предрешенным. Случайная болезнь, следствие тропической малярии, подхваченной на Востоке, приобрела воистину мистический характер.

«Если он сказал: „Бритва, на мое горло!“^[155] — то за словом действие было очень близко, так как у Велимира слова и поступки не расходились»^[156].

Смерть Велимира Хлебникова, всего тридцати семи лет, в июне 1922 года, ощущалась, как и смерть Блока почти за год перед тем, в августе 1921-го, не просто результатом голода, тяжелой болезни, истощения сил. В ней было нечто символическое, предопределенное — финал целой эпохи, великого сгустка чувств, художественных исканий, прорывов в будущее. Конец «футуризма», имажинизма, «будетлянства»… Конец всех иллюзий и утопий революции.

Но Митурич свято верил в реальность свершений, предсказанных Хлебниковым.

«Если он обещал что-либо, то точно выполнял, если он указывал на что-либо, то указание было верным и можно было по нему действовать.

Я бы хотел знать, кто из знавших Велимира близко, сказал бы, что это не так?

Вот почему ценно каждое его слово. Оно непременно и действенно. „То, что мы сделали пухом дыхания, я призываю вас сделать железом“, — пишет он. „Когда-нибудь Большой Медведицы сойдет с полей ее пехота. Теперь лениво время цедится и даже думать неохота“^[157]. Пехота будетлянская — с русских северных полей, расположенных под широтой Большой Медведицы…»^[158]

Мне кажется, что Петр Митурич не мог до конца осознать, принять смерть Велимира. Он искал его живые черты, отзвуки его личности в Вере — близость с ней явилась как бы продолжением близости с Велимиром. «Наша совместная жизнь с ней является отголоском жизни Велимира. Мы непрестанно обращались к памяти и творчеству Велимира. Он продолжал быть для нас звездой руководства»^[159].

Вера многими своими человеческими чертами напоминала брата. «Но самое главное в том, что она от исканий высот духа и его совершенства пришла к конкретному могуществу над природой на той же основе развития нового чувства мира, чувства непрерывности его строения»^[160] — в этих словах ключ к пониманию и творчества самого Петра Митурича, и его восприятия творчества Веры Хлебниковой.

Вся их последующая жизнь в искусстве представлялась ему как служение Хлебникову, как осуществление его заветов.

П. Митурич — Екатерине Николаевне Хлебниковой. 11 сентября 1922.

«…Получили ли Вы его последнюю книгу „Зангези“, которая вышла во время его последних дней? Госиздат заплатил в типографию расход за нее, и мы имеем возможность продолжить печатание „Досок судьбы“. <…> Мне случилось только перед смертью его близко знать, до этого шесть-семь лет тому назад я его видел, но какая-то робость сковывала мне язык, и я не мог говорить с ним. И он был молчалив.

Потом война меня трепала по фронтам. Его же эти трудные годы совершенно доконали…»^[161]

П. Митурич — В. Хлебниковой. Москва, 30 сентября 1922 года.

«Вера Владимировна!

Получил сегодня наконец весть. Пахнуло живым Виктором Владимировичем. Я люблю Вас всю до мизинца. Как грустно так долго не встретиться. Я продаю в издательство „Круг“ поэмы Велимира. На эти деньги мы должны издать „Законы“ Велимира, к которым все издательства относятся пренебрежительно. И вообще преодолевать препятствия.

Я пришлю Вам денег к весне, и Вы приедете ко мне в Москву. Будьте здоровы, привет Екатерине Николаевне»^[162].

П. В. Митурич — Н. Н. Пунину. 5 июня 1923 г. Москва.

«Николай Николаевич.

Я в Москве с выводком, Санталово покинули. Не знаю, удастся ли привиться в Москве.

Видел „Русское искусство“. Когда же не будет русского? А Земного Шара? Пора забыть „Аполлон“. Я завидую Филонову, что он не попал в „Русское искусство“ (под Ваш обзор). [Речь идет о статье Н. Н. Пунина „Обзор новых течений в искусстве Петербурга“, — „Русское искусство“, 1923, № 1.)

Будьте здоровы, привет всем. Рад, что ставите „Зангези“. Удастся ли? Тут уже супремания не нужна.

Ваш П. Митурич.

С изданием плохо, не печатают. Поднимите этот вопрос.

Необходимо, чтобы выставленные работы занимали по возможности меньше места (особенно графика). Расположить без просветов в неопределенном и негеометрическом порядке. Кубики (азбука) — тоже. Ставить один на другие в свободных комбинациях против света (без бокового).

Фотографии можно расположить в геометрическом порядке. Живописная азбука — это искание чисто живописных элементов, не связанных ни с какими профессиональными ухищрениями и химическими эффектами и так называемыми секретными способами промышленной обработки материалов. П. Митурич»^[163].

Пожелания относились к устройству выставки произведений П. В. Митурича в Музее художественной культуры, посвященной годовщине со дня смерти В. Хлебникова.

Это была первая персональная выставка П. Митурича. Открылась она в 1923 году в Москве, в Музее живописной культуры; организована была Ниной Осиповной Коган, работавшей в Музее после переезда из Витебска. Затем выставка была перевезена в Петроград и открылась в Музее художественной культуры в годовщину смерти Хлебникова 28 июня 1923 года.

«В Петербург из Москвы прибыла выставка работ художника П. Митурича, — писал Н. Пунин. — Вещи, собранные на этой выставке, так или иначе связаны с памятью Велимира Хлебникова; преимущественно это работы, сделанные художником к произведениям Хлебникова (к „Зангези“ — звездная азбука), затем имеются несколько рисунков-портретов: Хлебников накануне смерти, Хлебников — мертвый… Все работы, собранные им на этой выставке, имеют первостепенное художественное значение, в особенности остроумная азбука-кубики, укрепляющая новое „графическое“ сознание в плане художественной культуры… П. Митурич, как известно, прекрасный рисовальщик — мастер сдержанный, тонкий и изобретательный»^[164].

Николай Лапшин. «Хлебников — Митурич».

«Небольшая выставка работ художника Митурича, посвященных Хлебникову, — рисунки тушью, книжка „Разин“, ряд фотографий „пространственной“ живописи и два портрета Велимира Хлебникова — значительна как ввод в особое понимание мира, как результат работы над органическими началами искусства. Один поэт, другой художник, оба родственные по глубине духа, открывают реальность мира под слоем суетных и изменчивых представлений. Не новое, не интересное изобретение, не стремление создать нечто не бывшее до сего — их цель; у обоих внутренняя нужда, прежде чем учить, самим, по совести, научиться у жизни ее формам, скрытым потому, что взгляд художника скользит, ища впечатлений, слух поэта притуплен обыденными словами и логика мысли современного человека убивает полноту жизни в целом. <…> Хлебников удалился — умер, умер от истощения и голода, оставил свое дело незавершенным, но путь — показал, „озарил“ тех, кто мучился в бездорожье и смутно чувствовал какую-то другую правду, чем та, которой мы живем сейчас.