П.В.: «Ко времени моего приезда Велимир был водворен в комнату Спасского, художника, который скромно жил один без жены^[117]. И Велимир, постелив тулупчик на железную кровать, спал и работал, сидя на ней. Денег не было, издательские дела шли плохо. Напечатано было только стихотворение „Эй, молодчики купчики“ в „Известиях“.

То, что намечалось печатать Исаковым, никакого аванса дать не могло. Требовалось даже вложить деньги за бумагу. Но Велимир шел на все условия. „Мне, — говорил, — важно иметь сотню экземпляров печати, да себе 2–3 экземпляра“.

И вот мы с Сережей, переписав на камень „Вестник“, оттиснули ему наконец сотню экземпляров. Он был страшно доволен. „Вестник“ был большого формата, рисованный от руки на камне, был оригинален и ни на что из сущего в печати не похож»^[118].

«Вестник» был сделан в виде плаката, сложенного наподобие газеты. Обложку для него сделал Н. Н. Купреянов — чисто шрифтовую — черными нарочито свободно нарисованными буквами, частью заглавными, частью прописными:

Значительно более интересна обложка «Вестника Велимира Хлебникова № 2», сделанная Митуричем. Столь свободный, что и в № 1 рукописный шрифт надписи: «Вестник Велимира Хлебникова двоек и троек священные рощи листья событий № 2» — и внизу: «Чудовище ископаемых времен увенчанное тройкой». А вокруг — заполняют всю композицию черные ромбы и треугольники переплетающихся ветвей дерева, остро торчащие пальцы кустарника, странные, похожие на какие-то стручки черные трилистники. Черные остовы ветвей чередуются с золотыми пятнышками листвы, вся композиция, включая шрифт, мелькает, играет дробным ритмом линий и пятен, предстает какой-то фантастической рощей, где буквы «произрастают» и колеблются как растения.

П.В.: «Велимир к весне начал хворать. Персидская малярия давала приступы.

Помню, я встретил его на дворе его дома. Я пришел со своей обычной корзинкой с обедом от Исаковых для Велимира. <…> Он шел в расстегнутом тулупчике, серый, с блуждающими глазами и трясущимся подбородком. Под мышкой папочка с рукописями. Снег шел большими хлопьями. „Есть письма — месть“, — может быть, думал он и складывал: „Мой плач готов и вьюга веет хлопьями … Я продырявлен копьями духовной голодухи…“»

В стихотворении была затронута тема пропажи рукописей, отданных Маяковскому для издательства Лефа. Действительно, судя по всему, ряд произведений Хлебникова («Семь крылатых», «Тринадцать в воздухе», «Пушкин» и некоторые другие) был утерян^[121]. Хлебников крайне болезненно относился к этой потере, по-видимому, считал ее не просто небрежностью, но предательством бывших друзей, их попыткой «обокрасть» его.

П.В.: «Во время отлучки Велимира из комнаты Спасский мне говорит, что у Велимира что-то произошло с Маяковским. Я предложил Велимиру пойти к Брикам сегодня же. Он просто согласился, будто бы ничего не произошло. И я, не спрашивая его ни о чем, пошел с ним.

Вошли, прислуга пустила как знакомых в сени. Стучусь в дверь. Маяковский спрашивает: „Кто там?“ Я вхожу. Меня приветливо встречают. Не замечаю, что я вошел один, а Велимир остался за дверьми. Я говорю, что пришел не один, что со мной Велимир. „А, Витя, — говорит Маяковский. — Заходи. Что ты там застрял“. Велимир входит, сутулясь, с поднятым воротником пиджака, как обычно пряча бельевое одеяние. Общий кивок всем и затем уединяется. Но тут уже накрыт длинный стол. Гости, вино (впрочем, не помню, было ли вино). Были жареные утки — помню. Велимир садится за поперечное крыло стола, на другом конце стола Маяковский. Гости — Асеевы и еще кто-то. <…>

Маяковский замечает мне, что Велимир пополнел. „У Велимира отекшее, опухшее лицо, — говорю я, — и считать это явление здоровой полнотой — ошибка“. Разговор переходит на другую тему. Велимир молча ел все, что ему давали. От сладкого не отказался и я.

После обеда столы освободились. Поставили рулетку. Маяковский один забавляется с ней, пуская шарик на вертелку. „Ну, выползайте играть“, — наконец говорит он. Мы с Велимиром сидели за чайным столом, услаждаясь кусочком сладкой булки…»^[122]

Поистине, трагический контраст существования двух поэтов!

П.В.: «…в комнатушке холодно. Я принес в банке суп и кусок пирога. <…> Пока донес обед с Арбата, он остыл. Но Велимир сразу принимается за еду… Он всовывает пирог в банку с супом, разминает ложкой и ест. Он не может жевать пищу, так как у него осталось несколько передних зубов, которые мешали жевать деснами, поэтому он предпочитал есть размягченную пищу.

Обычно мне давалась во время его обеда рукопись. Поев, Велимир усаживался по-турецки на свою железную кровать. На табуретке, около, чернила в баночке и бумага. Кладет папку на ноги и пишет <…>».

Митурич сделал позже (в 1924 году) по памяти рисунок «Велимир в Москве 22 г.». Характерный профиль с крупным носом, высоко поднятой темной бровью. Растрепанные, видимо, давно не стриженные (а может быть, и не мытые) волосы; поднятый воротник пиджака; пальцы придерживают отвороты, явно пытаясь прикрыть то, что под пиджаком… Вид почти бродяги или, скорее, мальчика-беспризорника — что-то удивительно детское ощутил художник в этом лице с наивно приоткрытым ртом и устремленным куда-то в неведомую даль широко открытым глазом.

П.В.: «Мы продолжали с Исаковым продвигать дело напечатания произведений Велимира, начав с „Зангези“.

Обложка к „сверхповести“ „Зангези“ также была сделана П. Митуричем. Как и в „Вестнике“ — вольный рукописный шрифт прописью: „велимир хлебников Зангези“ — и внизу справа „Москва 1922“, а в левом углу инициалы „П.М.“. А вокруг этой традиционно скомпонованной надписи — взрыв бурных черных мазков, завитков, спиралей, напоминающих не то фейерверк, не то извержение из недр земли фонтана нефти или лавы…»

П.В.: «Однажды Велимир исчез из Москвы. Оказывается, его увез из Москвы к своей знакомой или родственнице некий скрипач Рейнбальд (известный больше своими хулиганскими выходками и пьянством). Там Велимира плохо приняли грубые и невежественные люди (как потом говорил сам Рейнбальд), и Велимир, не имея денег на проезд в поезде, ушел пешком оттуда. <…>