Еще не стемнело, когда санитары подобрали все жертвы, попрощались с полицейскими и уехали. За черным фургоном метнулась с рыданиями женская фигура. Младший сержант вылез из машины и догнал женщину. Подвел ее к машине, усадил. Затем бросил еще один взгляд на место происшествия и, видимо считая дело законченным, сел рядом с женщиной; машина двинулась. Варью долго смотрел вслед ее красным огням. «Вот и все,—думал он,— Вот и вся жизнь... Одно неверное движение — и конец...» Он остался один на дороге. С поля потянуло прохладой: дышала сыростью приближающаяся ночь. Варью поежился; ему представилось, что где-то недалеко, за кукурузой, лежит среди прибрежных ив неуютный, болотистый луг и от него-то и доносит ветер сырые испарения. Он с надеждой глянул в сторону Будапешта. Но смена все еще заставляла себя ждать.

Он поудобнее устроился в кабине, закутался в куртку и долго смотрел в клубящийся над лугами мрак. «Э, так ведь меня не заметят, — пришла вдруг в голову беспокойная мысль— Стою тут в темноте, и не видно: не то корова, не то копна...»

Он включил подфарники, потом и фары, для верности. В кабине не сиделось. Он спрыгнул на землю, стал ходить взад-вперед. Вечер все бесповоротнее переходил в ночь. Кожаная куртка, в соответствии с модой едва достававшая до пояса, не спасала от холодного ветра. Варью, стараясь согреться, то быстро шагал по обочине, то останавливался и делал наклоны — все время нетерпеливо поглядывая на дорогу. В довершение ко всему в нем вдруг проснулся голод, он жег, терзал его изнутри. Последний раз Варью ел ранним утром. В течение дня, за волнениями, он и не вспомнил о еде; но теперь на смену волнениям пришла какая-то тоскливая, тупая усталость, вытеснившая все чувства, кроме холода и голода. В кабину Варью забираться не хотел, боясь, что пропустит смену и будет торчать здесь до утра. Он достал последнюю сигарету, закурил, следя за вспыхивающими и потом медленно растворяющимися в темноте красными стоп-сигнальными огоньками поздних машин. Видно, забыли о нем на базе; или из Мартонвашара вообще не передали в Будапешт о случившемся.

Едва знакомое Варью чувство одиночества, бесприютности навалилось на него, неподготовленного, во всей своей нестерпимой, сводящей с ума беспросветности. Он все чаще косился в сторону темного поля, забывая даже о дороге. Ему чудилось, что от дальнего леса, мимо кукурузных полей, движется в его сторону нечто темное, неопределенное. Временами, напрягая глаза, он даже видел, как эта темная масса распадается на отдельные бесформенные пятна. Варью прислушался; но движение черных клубков было бесшумным и потому еще более зловещим. Он не знал, что или кто это, и потому не испытывал страха. Но было жутко, мучительно ждать, пока оно, это нечто, приблизится, выползет на шоссе и зальет, затопит то место, где несколько часов назад так неожиданно и жестоко ворвалась в привычные дела людей бессмысленная, слепая смерть... Варью с беспокойством следил за движениями странных теней — и едва ли не с большим беспокойством и удивлением за появившимся в нем самом крепнущим чувством, что все это происходит с ним не сейчас, а происходило давным-давно. Откуда-то ему знакомо было это одиночество. Одиночество человека перед лицом мрака, перед лицом неизвестности и безысходности.

Иштван Варью то прислушивался к себе, то снова обращал взгляд в поле. И когда меж кустов опять шевельнулось что-то расплывчатое, с черным, сливающимся с темнотой телом, Варью вдруг вспомнил.

...Еще жив был отец. Отец держал его за руку. Озираясь, останавливаясь на каждом шагу, шли они по ночной улице. Стоял ноябрь 1956 года. Накануне объявили: у кого заложена в ломбарде одежда, постельное белье, тот может получить свои вещи назад бесплатно. Варью помнил, что весть принес около полудня вечно пьяный жестянщик Поль. Они как раз сидели за столом, ели пустую похлебку с накрошенным в нее хлебом. Новость всех обрадовала: праздничный костюм отца уже два года как снесли в ломбард и семья начала опасаться, что срок больше не захотят продлить и костюм так и пропадет. На другой день с утра отец пошел в ломбард. Там он увидел огромную очередь; вооруженный ополченец следил за порядком. Отец простоял до самого закрытия, но в ломбард так и не попал. На следующее утро он сделал еще одну попытку, но вернулся оттуда еще в обед: слишком много народу было перед ним. Отец совсем растерялся. С восьми вечера до семи утра — комендантский час; ломбард открывается в восемь. Отец попытался было успеть к ломбарду в начале восьмого, но и в это время там уже плотными рядами стояли сотни людей. Отец никак не мог понять, как они там оказались. «К четырем утра надо пойти», — предложила мать. «Пристрелят...» — задумался отец. «Возьми вон сына с собой... Поведешь его за руку — неужто найдется солдат, который в ребенка выстрелит», — рассуждала мать. На другое утро в половине четвертого они вышли из дома. Город словно вымер, стук каблуков отдавался гулким эхом в ущельях пустынных улиц. Где-то далеко, в районе Варошлигета, затрещал автомат. Очередь была короткой — и затем снова воцарилась тишина. На противоположной стороне улицы Варью увидел какие-то тени. «Что это там?» — дернул он отца. «Где? Ничего не вижу», — ответил отец, но рука его вздрогнула. Варью тогда впервые осознал, что отец тоже может испытывать страх. А если боится отец, то он, Иштван, может ли чувствовать себя в безопасности!.. Из руки отца дрожь перешла в его руку. С ужасом косился он на темные подворотни, углы, откуда в любую минуту могло выползти, явиться то неясное, бесформенное, что шевелилось; следило за ними из мрака... На перекрестке стоял советский танк. Один его пулемет смотрел вправо, другой влево. В люке башни, как черные статуи, стояли солдаты. Никто не выстрелил, не окликнул их, не шевельнулся, когда они проходили мимо. Около четырех часов они были у ломбарда. Перед ними уже было десять человек. В девять утра они получили костюм и, счастливые, понесли его домой. Спустя два года отца похоронили в этом самом костюме...

Варью стоял возле «ЗИЛа» и не мог оторвать глаз от теней, шевелящихся на поле, ползущих к дороге. В темной глуби полей что-то готовилось. Варью ждал, бледный от напряжения. Ждал уже не столько смены, сколько того момента, когда черные тени достигнут дороги.

В половине одиннадцатого приехал желтый автокран. Варью поднялся на дорогу, поздоровался с двумя шоферами. С водителем крана Варью был знаком. Второй представился:

— Козма.

— Иштван Варью.

— Что у вас тут случилось?

— Три машины передо мной столкнулись. Из «короллы» женщина вывалилась, малайка. Я попробовал вправо свернуть, да не успел. Женщина откатилась к обочине, тут ее правым колесом и прихватило. Я в канаву сполз, а права мои улетели.

— Н-да, дело твое дрянь, — сказал шофер и направился к «ЗИЛу». Варью шел за ним. Козма сел за руль, стал заводить двигатель. С четвертой попытки мотор завелся.

— Так, мотор работает... Эти штуки можешь забрать, — он кивнул в сторону рекламы «Кэмела».

Варью обошел «ЗИЛ», влез в кабину с другой стороны и стал по одному собирать свои сокровища. Картины побольше он аккуратно перегибал и вкладывал в англо-венгерский словарь. Новый шофер вздохнул:

— Эх, выпала ж мне ночка! И надо же, чтобы именно в субботу...

— Не сердитесь... Я не виноват, — сказал Варью, продолжая укладываться.

— Знаю. Я уже в Помазе был с семьей... Садик у нас там...

— Как же вас нашли?

— Мы туда каждую субботу выезжаем... На комбинате знают. Сначала кого-то другого хотели послать, да не нашли. Шесть квартир обегали, где шоферы живут,— и нигде никого. Седьмой дома был,

да успел уже заложить за галстук. Ну и добрались до меня. На этом все кончилось.

Варью погладил баранку «ЗИЛа», затем перенес свои вещи в кабину автокрана. Добрых полчаса они провозились, вытаскивая «ЗИЛ» на дорогу и поправляя съехавший набок груз. Близилась полночь, когда они с Козмой пожали наконец руки друг другу и разъехались. Варью смотрел в боковое зеркальце, как уходит его машина. Когда она скрылась за поворотом, он откинулся на спинку сиденья, поправил свои сокровища, лежащие на коленях. Внизу был магнитофон, на нем лежал словарь с вложенными в него картинками; сверху, на словаре, сидел кенгуру и смотрел на дорогу. Варью взял кенгуру за шею.