— Инженер. В такой лаборатории все вместе

работают: врачи, физики, инженеры. Задача у них одна: контроль за уровнем радиоактивности вокруг всего энергетического комплекса и постоянная борьба с лучевой опасностью. По сути дела — биологическая защита. Защита человека и живой природы...

— Много там народу нужно?

— Много. А что?

— Интересуют меня такие новые дела.

— Если захотите, можете тоже устроиться. Вы женаты?

— Нет... Пока нет.

— Жаль. Если б женаты были, сразу бы получили двухкомнатную квартиру. Сo всеми удобствами. Зарплата хорошая. И жена бы нашла себе работу.

— На что там шофер может сгодиться?

— Мало ли на что. Например, можете к нам в лабораторию идти, изотопы возить... Платим хорошо: вредная работа.

— Что такое — изотопы?

— В энергетике сейчас используют три вида ядерного топлива: уран-233, уран-235 и плутоний-239. Из них только уран-235 — природный элемент, а остальные производятся в реакторах. Их мы называем изотопами. Вот их вам и пришлось бы возить. Перевозка осуществляется в контейнере с двойными стенками. К нему получаете путевой лист, на котором все написано — даже то, через сколько дней и с какой минимальной внешней загрязненностью должны быть возвращены контейнеры. Радиоактивные вещества только так можно транспортировать. Особых забот у вас с этим не будет: води без аварий — вот и все... Ну, как? Подходит?

— Надо подумать... Скажите, а что будет, если эти самые атомы вырвутся наружу?

— Не вырвутся.

— Ну а все же? Если что-нибудь случится, например?

— Самое опасное — активная зона. Все зависит от экранирования. В Хиросиме, скажем, выгорела территория величиной более чем в одиннадцать квадратных километров, а в Нагасаки, куда сбросили бомбу с тем же радиусом действия,— всего три квадратных километра. Это потому, что Нагасаки экранируют холмы. На электростанций тоже глав ное — экранирование. Конечно, какое-то количество радиоактивных веществ выходит через трубы, но это не существенно. Более серьезный случай — дефект в холодильной установке: если лопнет труба, много радиоактивных веществ попадет в воду. Но у нас есть способы, чтобы это предупредить.

— А если все же лопнет труба, тогда что?

— Это плохо.

— И только?

— Очень плохо. Но не забывайте, что мы постоянно подвергаемся воздействию некоторого количества радиации. Это так называемое фоновое излучение. Скажем, красите вы что-нибудь люминофорами или смотрите телевизор, строите дом или дорожку из шлака, взятого в окрестностях Татабани,— на вас обязательно воздействует какое-то небольшое излучение. Затем вследствие ядерных испытаний в воздух попадает большое количество радиоактивных веществ. Стронций даже накапливается в живых организмах. В растениях, в тканях животных. Вы, может быть, пьете его, например, с молоком. В пятьдесят третьем году содержание стронция-90 в продуктах питания составляло ноль целых четыре десятых единицы, а сегодня — уже шесть целых пять десятых единицы.

У Варью даже испортилось настроение от этих слов... Они проехали Дунафёльдвар, когда он снова посмотрел на инженера. «Что это за человек? — размышлял он про себя. — Чуть старше меня, а говорит такие вещи, что жить неохота...» Сквозь коричневатый едкий дым «Мункаша» Варью сказал инженеру:

— А вы что-нибудь слышали об Эмерсоне?

— Нет, не слышал.

— Это музыкант один. Выступает вместе с Грегом Лейком и Карлом Палмером. У них ансамбль.

— A-а... Такие петухи мохноногие.

— Что?

— Петухи мохноногие... Я их так называю. Оденут какую-нибудь кацавейку, прыгают по сцене и орут.

— Что-то в этом роде... только у этих смысл есть. Они хотят чего-то. У них есть песня о бронированном чудовище, которое хочет весь мир уничтожить,— но тут приходит маленький лев и своей песней спасает мир. Если вы не против, я включу.

— Конечно, ради бога... Это ваши владения.

— Если вам не интересно, я не буду включать.

— Нет, нет. Интересно. Включайте.

— Честное слово, интересно?

— Честное слово. Давайте включайте.

Варью поставил кассету с записями ЭЛП и нажал кнопку. Он смотрел на дорогу, слушал песню Грега Лейка — разумеется, вместе с музыкой. Время от времени поглядывал на инженера, пытаясь угадать, что чувствует и что думает этот молодой человек со строгим лицом. Но лицо инженера оставалось непроницаемым. Лента кончилась у Дунакёмлёда. Варью закурил, подождал немного, потом обернулся к инженеру.

— Как вы думаете, может маленький лев этой песней спасти мир от бронированного чудовища?

Инженер тоже закурил. Сделал несколько затяжек, потом скривил губы.

— Видите ли... что бы я ни сказал, все это будет ненаучно.

— Ну и что! И пусть.

— Тоже верно... Так вот: маленький лев, конечно, поет хорошо, но спасти мир этой песней все равно нельзя.

— А если бы песня была еще лучше?

— Песня?

— И если бы маленький лев пел еще лучше?

— Может, это и изменило бы дело... Беда в том, что мы, инженеры, физики, слишком много знаем... по крайней мере, в этой области. Знаем, что может произойти при определенном стечении обстоятельств, но сами эти обстоятельства, то, как они складываются, нам почти не подвластны. И все-таки я живу так, будто на планете нашей все в порядке и мир движется в том направлении, в каком нужно. Я заставляю себя верить в это. Верить во что-то необходимо. Верить в прогресс, в будущее. Каждый день я снова и снова стараюсь думать о том, что мы работаем для будущего. И если бы я потерял способность в это верить, не знаю, что бы с нами было... С нами и с вами...

— С нами, с остальными?

— Да. Со всеми вами.

Варью снова стало грустно. Он пытался вдуматься в услышанное, но чем больше вдумывался, тем грустнее ему становилось. Он чувствовал, что инженер говорит от души и что ему можно верить. Если что-то случится, он, конечно, будет на месте... Он сделает все, что возможно, потому что знает, когда и что нужно делать. И наверняка сделает все, что можно сделать заранее, чтобы не случилось самое страшное... И все же у Варью оставалось какое-то сомнение. Ему захотелось продолжить разговор, хотя инженер уже был занят мыслями о скором прибытии, о разгрузке. Он явно торопился и от этого нервничал: выбросил сигарету, то и дело поглядывал на груз в кузове.

— А вы женаты? — спросил Варью.

— Да. Двое детей у меня.

— Живете в Пеште?

— Да, на улице Фюреди.

— Так что вам сюда ездить придется... Каждую неделю... Или, если есть машина...

— Да нет, мы переедем в Пакш.

— Ага... А если все-таки случится что-нибудь?

— Не случится. Ну а если случится, я должен быть там. Это — моя работа. Для этого я столько лет учился в Будапеште и в Москве.

— Понятно,— сказал Варью,— понятно...

Он еще раз внимательно посмотрел на инженера и подумал, что лицо у того не столько строгое, сколько озабоченное и усталое.

Подъезжая к Пакшу, Варью бросил беглый взгляд на причал, на рыбачьи баркасы. Он попытался вызвать в памяти тот сияющий предвечерний час июньского дня, когда здесь, вот на этом самом месте, светловолосая девчонка выпрыгнула из «ЗИЛа» и растворилась, исчезла, как видение... И удивительно: ему лишь с большим трудом удалось восстановить и ее облик, и всю атмосферу того момента. Лицо девушки так и осталось смутным, расплывчатым; не вызвав никакого отклика в душе, проплыл перед ним ее прощальный жест, последняя улыбка. Правда, Варью явственно помнил свою тоску, нетерпеливую надежду, с какой он потом разыскивал девушку. Собственные чувства, беспокойство, томление оказались в его душе более живыми, чем черты той девушки, так долго занимавшей его мысли. Все это было странно, но размышлять на эту тему было некогда: инженер уже взял в свои руки инициативу, громко объявляя каждый километровый столб, каждую улицу, каждый поворот. На площадке он выпрыгнул из кабины и, шагая перед машиной, указывал, куда и как подъехать. Он дирижировал крановщиками, и вообще вся стройплощадка вскоре словно бы завертелась вокруг него. У Варью сложилось впечатление, что в Пакше все знают молодого инженера, беспрекословно ему подчиняются.