Варью, протянув руку, выключил свет и крепко стиснул девушку в объятиях.
— Ой, задушишь ведь, Ворон,— счастливо засмеялась Жожо и тут же, вырвавшись у него из рук, исчезла в темном коридоре.Подождав минуту, Варью позвал:
— Жожо...
Она не откликнулась. Варью ощупью двинулся следом за ней. Он услышал шелест простыни, глухой звук упавшей подушки, потом тихую музыку: Жужа Конц пела «Время бежит». Варью наткнулся на дверь, распахнул ее и оказался в темной комнате, пахнущей яблоками. Он прикрыл за собой дверь, ощупью двинулся дальше. Музыка звучала здесь отчетливее. Он нашел наконец и вторую дверь, медленно открыл ее — и прежде всего увидел большой старый радиоприемник; бледное зеленоватое сияние его шкалы освещало тахту, горку и темный, массивный платяной шкаф. Жожо уже постелила на тахте и лежала, накрывшись одеялом, не шевелясь, будто спала. Варью тихо закрыл дверь; стараясь ступать на носки, подошел к тахте, наклонился, поцеловал девушку. Жожо не шелохнулась. Сбросив ботинки и брюки, Варью лег рядом с ней. Жожо была совсем раздетой. Он обнял ее. Жожо тихо сказала:
— Рубашку... тоже.
Варью сел, стянул через голову рубаху, бросил ее на ковер. Жожо тем временем повернулась на бок.
— Это моя постель,— прошептала она.
Через мгновение они забыли обо всем...
... Когда Варью очнулся, по радио передавали заметки политического обозревателя. Они с Жожо по-прежнему лежали в объятиях друг друга, но уже расслабленные, счастливые. Впервые Жожо отдавалась ему в постели. Прежде это всегда случалось где-нибудь на уединенной скамейке, или под стеной, или на насыпи у железной дороги. Варью никогда бы не поверил, что разница так велика. Белая простыня, мягкая подушка, нагота Жожо — все это наполняло его глубокой и легкой радостью... Жожо вдруг высунула язык и, словно собачонка, облизала ему лицо...
— Любишь меня? — спросила она.
— Очень.
— А как — очень?
— Вот так, — сказал Варью, стискивая девушку.
— Одну меня любишь?
— Ну да.
— Скажи: люблю тебя одну.
— Люблю тебя одну. А ты сама не чувствуешь?..
— Сейчас — чувствую. А уйдешь, опять буду реветь.
— Реветь не надо.
— Боюсь я, вдруг ты подцепишь кого-нибудь и не будешь меня любить. А может, ты меня совсем и не любишь... Я так хочу, чтобы ты любил меня,— все говорила и говорила Жожо, целуя его.
Варью отвечал на ее поцелуи и чувствовал, как в нем снова пробуждается желание. И тут ему без всякой видимой причины вспомнился осенний вечер и заросший травой откос железнодорожной насыпи, где он впервые овладел Жожо. Вспомнилась собственная неуверенность, близкие и дальние шумы и долгое сопротивление Жожо, прежде чем она сдалась и уступила ему. Вспомнилось, как в тот момент, когда они лежали в объятиях друг друга на куртке Варью, послышался шум приближающегося поезда. Жожо тогда испугалась, попыталась вырваться, но Варью не пустил ее. Он лишь сильнее сжал девушку.
— Не обращай внимания, — сказал он тогда.
— Смотрят же из окон.
— Ничего не видно, темно.
— Я не могу, когда смотрят. Пусти...
— Теперь уже поздно.
Колеса поезда застучали над их головами как раз в тот момент, когда они были на вершине наслаждения. Но Жожо тогда расплакалась, точь-в-точь как в этот вечер под пыльными акациями. Потом она уверяла, что поезд тут ни при чем, что она просто оплакивала свою утраченную невинность... Но Варью помнил, что злополучный тот поезд, международный экспресс, переведенный на окружную дорогу, как раз у них над головами начал замедлять ход. К счастью, он отъехал еще метров на пятьдесят и лишь тогда остановился. Видно, путь был занят. Варью тогда очень не хотелось уходить так быстро, но Жожо торопливо оделась и потом до самой «Семерки треф» плакала, не переставая. В «Семерке» они выпили горячего вина.
Немало прошло времени, пока Жожо вновь уступила Варью; произошло это уже в начале декабря на покрытой инеем скамейке на Часовенной улице...
— Помнишь, как тогда, у насыпи, было? — спросил Варью.
— Еще бы... Как раз поезд шел,— отозвалась девушка.
— Ну да, причем в самый неподходящий момент...
— Потому и было так здорово.
— Потому? Да ты же чуть не вскочила и не убежала.
— А ты меня не пустил. Вот оттого и было здорово.
— Жожо...
Девушка поцеловала Варью и снова тесно прижалась к нему.
— Точно... Разве непонятно? Мало того что я тогда в первый раз... так еще и на глазах у людей. Такое позорище... Из окон на нас смотрели — только мне как раз в ту минуту так стало хорошо, что я обо всем забыла. Только знала, что люблю тебя и что это самое главное.
— Никто и не смотрел.
— Смотрели. Я видела краем глаза. Женщина одна даже высунулась и крикнула что-то.
— Я не помню.
— Еще бы тебе помнить. Но я-то видела, это точно. И вообще — этот поезд...
— Случайно же так вышло.
— Может быть. Только с тех пор, чуть ты ко мне прикоснешься, я уже вижу тот поезд и освещенные окна в нем и заранее так странно себя чувствую, будто меня сейчас побьют...
— Жожо...
— Но это ничего, мне все равно хорошо, потому что я тебя люблю...
По радио передавали сонату Шопена. Варью и Жожо, погрузившись в какое-то сладкое забытье, все не могли насытиться друг другом. Варью чувствовал, что сегодня он постиг нечто очень важное, может быть, самое важное в жизни. Жожо снова плакала. Потом, окончательно успокоившись, они лежали, обняв друг друга, и слушали радио.
Раздался звонок. Потом повторился, уже настойчивее.
— Где-то звонят,— сказал Варью.
— Не обращай внимания.
Звонок еще раз повторился, резкий, нетерпеливый: затем забарабанили в дверь.
— Это к нам звонят.— Варью сел в постели.
— Который час? — спросила девушка.
Варью поднес часы к светящейся шкале радиоприемника.
— Половина десятого.
— Ничего не понимаю. Кто это может быть?
Теперь стучали в окно.
Варью не выдержал. Вскочив с постели, он торопливо начал одеваться.
— Иду! — крикнула с досадой Жожо и тоже поднялась, стала нервно собирать свою одежду. Накинула юбку, подошла к шкафу искать белье.
Окно уже звенело под ударами кулаков. Жожо махнула рукой на нижнее белье и, захлопнув шкаф, пошла открывать.
Варью, замерев, прислушивался к доносящимся снаружи звукам. Проскрежетал ключ в замке, донесся голос Шожо:
— Это ты? Дом разнесешь...
— Почему не открываешь, дочка?
— Я тебя после десяти ждала. Пока сидела, радио слушала...
— Трансформатор у нас полетел, всех в девять отпустили. И ночной смены не будет... Ну, дай же мне войти.
Варью окаменело стоял посреди комнаты, уже одетый... «Может, в окно выпрыгнуть?» — подумал он, но тут же отказался от этой мысли. Ему казалось, Жожо обязательно придумает что-нибудь, чтобы спасти положение. С веранды послышались шаги. Проскрипела кухонная дверь. Что-то бухнуло об пол: должно быть, хозяйственная сумка. И вот открылась дверь в комнату, щелкнул выключатель. В комнате вспыхнул яркий свет.
— Здравствуйте,—сказал Варью.— Хорошая сегодня программа по радио. Я, знаете ли, любитель... —Худощавая, маленькая женщина уставилась на смятую постель. Варью смог еще выдавить из себя:—...музыки...
Маленькая женщина развернулась и влепила затрещину стоящей позади нее дочери. Та упала. Варью шагнул вперед, пытаясь объяснить ситуацию.
— Не трогайте Жожо... Дело в том, что у нас с ней лады...
— Что-о?! — вне себя завопила женщина.
— У нас с ней... в общем, у нас с ней дело на мази...
— На мази?!
Жожо тем временем поднялась и робко пыталась ухватить мать за руку.
— Мама... мама... Он хочет сказать, что мы с ним ходим вместе...
— Что делаете? — переспросила женщина, бросив взгляд на тахту.
— Ходим...— ответила Жожо.
— С этим прохвостом?..
— Мама, послушай... он не прохвост, он даже по-английски умеет говорить... Ворон, скажи что-нибудь по-английски...
— I love you...
