— Есть там один-два студента, а остальные — девчонки и ребята из Зугло.

— Пойти можно, да что там такого?

— Я же тебе говорю: хлеб с жиром и блюз! — Фармацевт начал терять терпение.

— А что это — блюз? спросила Мари.

— То feell blue*,—сказал Варью грустно, заплетающимся языком.

* Быть в печальном настроении, в меланхолии (англ.).

— Что это он? — спросила Мари.

— Он говорит, это Луи Армстронг и Поль Робсон, — высунулся из-за плеча Цицы Доки.

Жожо тихонько встала и отошла к стойке. Она заказала два бокала сухого мартини и заодно уплатила за выпитое Варью. Когда она вернулась с двумя бокалами к столу, Доки громко разглагольствовал:

— Представляете: сидят они там вдоль стен и поют негритянские спиричуэлс и блюзы. Есть у них один парень, так у него бас не хуже, чем у Робсона.

— Могу представить, что это за блюз,— бормотал Варью.

— Блюз что надо! — заявил Доки.

— Если б они настоящий слушали, с пластинки...

— А они сами поют, и правильно делают.

— Мы, белые, не умеем по-настоящему петь блюз. У нас голос невыразительный.

— Что значит — невыразительный?! Бас — это бас, хоть черная у тебя кожа, хоть белая,— сердился Доки.

— Дело не в басе, а в печали.

— В какой еще печали?

Варью понурил голову. Тут Жожо пододвинула ему бокал с мартини, шепнула на ухо:

— Выпей, Ворон!

Варью выпил холодный, терпкий напиток. И странное дело: гнетущая, свинцовым грузом лежащая на сердце тоска его вдруг растворилась, ушла куда-то. Он почувствовал себя опустошенным, но пустота была приятной, легкой.

— Все о’кей,— сказал он девушке, и ему в самом деле казалось, что все о’кей.

Сегодня суббота, он у себя в Кёбане, сидит на террасе «Мотылька», кругом сплошь знакомые, дружелюбные лица, он сыт и слегка пьян, никаких неприятностей у него нет и не ожидается.

Жожо, отпив немного из своего бокала, ловко подсунула его Варью. Тот рассеянно взял бокал, повертел его в пальцах, выпил.

За столом усиливался беспорядочный шум. Девчонки визжали, Доки и четыре шофера хотели пойти в подвальный клуб, остальные — пить пиво в кухне у парня с пивоварни. Варью уже не следил за спором. Он смотрел поверх голов на летнюю улицу, на прохожих, на кусты сумаха в пыльных дворах напротив. Когда Доки пустился объяснять ребятам с пивоварни разницу между спиричуэлс и блюзом, Жожо шепнула Варью:

— Пошли...

Не дожидаясь ответа, она поднялась, взяла Варью за руку и потянула за собой на улицу. Тот послушно двинулся за ней. Хмель ударил ему в голову. На душе было празднично, жизнь виделась в радужных красках.

Взявшись за руки, они медленно шли под пыльными акациями, стоящими вдоль тротуара. Двойная тень их то вытягивалась, то укорачивалась, пока они не перешагивали через нее. Потом, за спиной, тень снова начинала расти. Они молчали. Хрупкая, нестойкая тишина субботнего вечера окутывала Кёбаню. Смолкла беспокойная, шумная, нервная суета на заводиках и в мастерских — лишь большие предприятия на окраине еще вздыхали и урчали ритмично. Монотонное, несмолкающее их дыхание стало как бы частью самой тишины. Одни только автобусы, сердито фыркая и грохоча, нарушали время от времени покой вечернего города. Варью казалось, что они с Жожо движутся в какой-то мягкой, податливой, ласково обволакивающей их среде, движутся небыстро, но уверенно, как машина на малой скорости... Неожиданный жест Жожо словно выдернул Варью из блаженно-хмельной гармонии, в какую он погрузился. Остановившись на островке тени под акацией, в удалении от фонарей, девушка порывисто обхватила его за шею и, привстав на носки, жарко и долго поцеловала в губы. Варью крепко прижал девушку к груди; они стояли, целуясь, чуть покачиваясь в промежутках между поцелуями. Потом двинулись дальше и пройдя фонарь, снова остановились, чтобы тесно, до боли в ребрах обнимать, тискать друг друга.

Где-то между шестым и седьмым фонарем Варью ощутил на лице у себя влагу; Жожо как раз поднялась на цыпочки и прижалась щекой к его щеке. Варью поцеловал ее и попытался отодвинуть от себя, но Жожо упрямо цеплялась за шею, ища его рот. Варью почувствовал, что губы ее дрожат.

— Ты что? Ревешь? — спросил он.

— Не реву я,— ответила девушка и, не удержавшись, всхлипнула.

Под фонарем Жожо ускорила было шаг, чтобы поскорее оказаться снова в тени. Но Варью удержал ее, повернул к свету ее лицо. Из глаз Жожо текли слезы.

— Плачешь...

— Да не плачу я,— сказала она упрямо, с вызовом, и отодвинула назад упавшие на лицо каштановые волосы.

Варью взял Жожо за плечи и внимательно, словно впервые увидев, рассмотрел по-мальчишески дерзкое, милое личико, блестящие от слез глаза, аккуратный, точеный носик, яркие, свежие губы. Его вдруг поразила ее юная, цветущая прелесть. Было странно: как это он прежде не замечал, что она такая красавица? Жожо, с ее гладкой, чистой кожей, легко смуглеющей от загара, стройной шеей, полными губами, действительно была хороша... Прижав к себе девушку, Варью покрыл поцелуями ее лицо, шею, губы. Тело ее у него в руках казалось хрупким, почти девчоночьим. Жожо не относилась к числу сильных, ширококостных, широкозадых девиц: фигура ее, ноги, руки были изящными, упругими, движения — легкими...

— Ты чего плачешь?

— Потому что люблю тебя.— И слезы полились у нее из глаз еще обильней.

Варью, растроганный, долго целовал мокрое лицо Жожо, чувствуя, как все сильнее желает ее близости. Потом схватил ее за руку и потянул в сторону Церковной площади, где в тени деревьев стояли одинокие скамейки.

— Не пойду я на площадь, — всхлипывая, сказала Жожо,

— Не хочешь?..

— На площадь не пойду. Там за церковью все время кто-то шевелится.

— Может, к железной дороге, на насыпь?

— И туда не пойду.

— Почему?

— Так.

— Не хочешь, значит?..

— Я люблю тебя, Ворон.

— Теперь и я тебя очень люблю.

— Тогда идем к нам,— сказала Жожо и потянула Варью в сторону Черкесской улицы.

— А отец?

— Его нет сейчас, в Пакш послали.

— В Пакш? Точно?

— Точно, пошли...

— А мать?

— На работе. Смена кончается в десять, полодиннадцатого она дома будет. Самое раннее. А то и позже.

Варью такой вариант понравился. Он еще раз поцеловал девушку, и они торопливо двинулись на Черкесскую улицу.

В самом начале улицы Жожо поздоровалась с какой-то старухой. Варью снова забеспокоился. Он даже остановился:

— Слушай, а это точно, что матери нет дома?

— Иди, иди, точно. Если хочешь, я первой войду и проверю.

Дом был невелик: маленькая веранда, два окна на улицу, шиферная крыша. Дворик размером с носовой платок; на нем едва умещались два хлева да несколько деревьев. Перед верандой всползал на высокие подпорки виноград, закрывая стекла. Стоя в воротах, Варью оглядел двор.

— Можно, входи,— послышался приглушенный голос Жожо.

Варью прикрыл калитку, поднялся по ступенькам на веранду. Жожо взяла его за руку и ввела в темный дом.

Она закрыла на ключ дверь прихожей, оставив ключ в замке. Потом прижалась к Варью, поцеловала его; на минуту включила свет.

— Идем, угощу тебя палинкой.

Варью послушно пошел за ней.

Кухня была просторной, чистой, тщательно прибранной. Возле стены на полу стояли большие стеклянные банки с плотно завязанными горлышками. Варью разглядывал их, пока Жожо доставала палинку. Она налила две стопки, одну дала Варью. Они чокнулись, выпили. Держа в руке пустую стопку, Варью показал на банки.

— Что это?

— Сусло. Отец из него варит палинку. Два кило фруктов, две части воды и одна часть сахара...

— И где он варит?

— Здесь, дома, на газовой плите.— Жожо убрала палинку обратно в шкаф, ополоснула стопки, поставила их на место.

Варью топтался рядом, ожидая, когда она наконец кончит с посторонними делами; не дождавшись, зашел со спины и обнял девушку.

— Хороший у вас дом,— сказал он, думая, впрочем, совсем о другом.

— Две комнаты, все удобства,— ответила Жожо.— Родители пятнадцать лет деньги на него копили, да еще лет двадцать надо ссуду в сберкассу выплачивать...