Она с удивлением и не без возмущения отказалась: он предлагал ей выпить воды, чтобы она успокоилась, между тем как давно бы мог устранить причину ее волнения несколькими резкими словами, сказанными ее непримиримому врагу.

– Не пугайся этого лихорадочного румянца, Рауль, – сказал гофмаршал Майнау, ставившему в это время стакан обратно на стол. – Это лихорадка дебютантки, то есть дебютантки в Шенверте, так как в художественном мире и в лавках продавцов эта прекрасная особа уже давно имела успех как графиня Трахенберг. Что скажешь ты, заклятый враг Рафаэлей женского пола, «синих чулков» и им подобных? На, полюбуйся, какой талант под прикрытием брачного контракта приютился в Шенверте! Жаль только, что обстоятельства заставляют меня конфисковать эту картину!

Майнау уже взял картину и рассматривал ее. Лиана, стоявшая с сильно бьющимся сердцем, увидела, как вспыхнуло его лицо. Она ожидала насмешки, язвительных замечаний по поводу этой «пачкотни»; но он, не отрывая глаз от картины, холодно сказал через плечо дяде:

– Ты, конечно, знаешь, что право конфисковать принадлежит в этом случае исключительно мне… Как попала сюда эта картина?

– Да, как она сюда попала? – повторил, пожимая плечами, смущенный гофмаршал. – По неловкости наших людей ящик, предназначенный к отправке, был передан мне сломанным.

– О, я найду виновного, и он не останется без наказания, – сказал Майнау и положил картину на стол. – А это что? – спросил он, взяв в руки стопку бумаги с сухими растениями, поверх которой лежала тонкая, исписанная убористым почерком тетрадка. – И это было в злополучном ящике?

– Да, – твердо, почти сурово ответила за гофмаршала Лиана. – Это – высушенные дикие растения, как видишь, некоторые представители родов семейства орхидных, очень редко встречающиеся в окрестностях Рюдисдорфа… Магнус продает гербарии в Россию, и я помогала ему составлять их… Неужели и этим невинным занятием я нарушила правила, действующие в доме баронов Майнау? Я сожалею об этом втором промахе. – Она протянула к мужу, просматривающему тетрадку, антично прекрасные руки; при этом на губах ее играла гордая усмешка. – Ты должен убедиться, что на моих пальцах нет ни одного чернильного пятна, и ведь я никогда не упоминала о моих ничтожных ботанических познаниях… Только благодаря неловкости твоих людей стою я тут как обвиняемая, вынужденная молчать. – Грациозным движением прижала она руки к вискам, как бы желая унять сильную боль. – Мне очень жаль, что, не желая того, стала причиной этой сцены и нарушила выработанные тобой правила. Но позволь мне высказаться сегодня в первый и последний раз. Не по моей вине произошла эта сцена, и даю тебе слово, что подобное больше не повторится. Одно еще остается мне сказать: я должна опровергнуть выдвинутое мне господином гофмаршалом обвинение, будто я посредством своих незначительных творений захотела войти в мир искусства для того, чтобы прославиться… Когда первая моя картина была представлена публике, меня несколько недель трясла лихорадка, и не от страха провалиться – меня смущала моя отвага, деньги же, вырученные за нее, стоили мне горьких слез, потому что я продала часть своей души, часть чувств – и все-таки должна была продолжать это делать!

Придворный священник во время этой тяжелой сцены, напоминавшей скорее суд инквизиции, удалился в глубину зала и ходил там взад и вперед. Руки его были сцеплены за спиной, но его широкая грудь высоко вздымалась, дыхание было затруднено, точно он боролся с припадком удушья. Один взгляд, брошенный на этого человека в длинном черном одеянии и с тонзурой на голове, позволил бы обоим мужчинам понять, что он жестоко борется с собой, чтобы, подобно разъяренному тигру, не броситься на них… При последних словах молодой женщины он подошел к стеклянной двери и, защитив глаза рукой, стал пристально смотреть вдаль, где за парком виднелась узенькая полоска шоссе.

– Слух не обманул меня, – сказал он, поворачиваясь, – герцогиня сейчас будет здесь.

– И прекрасно, а то мы тут чуть было не разнежничались! – сказал гофмаршал. – Идемте же встречать ее!

И он встал и выпрямился во весь рост. Кряхтя, гофмаршал подошел к зеркалу, поправил галстук, надушил платок, обрызгал духами с тонким ароматом фрак и жилет, взял в руки шляпу и, прихрамывая, поплелся к выходу.

Молодая женщина спокойно положила бумаги обратно в ящик и попыталась приладить крышку.

– Ну-с, ваше преподобие, – обратился Майнау к священнику, который словно окаменел у двери и, очевидно, выжидал, чтобы Майнау вышел прежде него. – Разве вы не знаете, что герцогиня обидится, если при выходе из экипажа не услышит обычного приветствия из ваших уст?

Взгляды их встретились: насмешливо-удивленный – Майнау и открытый, глубоко негодующий – священника. Оба они метали искры.

– Я уступаю вам дорогу, – проговорил Майнау, указывая рукой на дверь, но не из почтительности к духовному лицу, а с вежливою настойчивостью повелевающего хозяина; при этом он не мог скрыть саркастической улыбки. – А обо мне не беспокойтесь, я вовремя сойду вниз.

Священник вышел с легким поклоном. Майнау следил за ним, пока тот спускался по ступенькам, потом, когда его фигура скрылась с глаз, он вдруг обернулся и, сверкая своими демоническими глазами, быстро подошел к молодой женщине, протянув ей обе руки.

– К чему это? – спросила она, продолжая неподвижно стоять на месте. – Уж не желаешь ли ты показать мне твое великодушное прощение? Но мне этого не нужно, потому что я ни в чем не провинилась. Я хорошо знаю, что эти мои занятия не мешают мне исполнять обязанности ни матери Лео, ни хозяйки дома и dame d’honneur[15]. Растения собирала я во время прогулок с Лео, при этом вкратце давала ему начала ботаники. Делала наброски и писала я ранним утром, когда никто не требовал моей заботы… Если же ты желаешь, чтобы я отказалась от этих занятий, ставших для меня отдыхом, то я повинуюсь. Но только подумай, что муж, признающий за собою право, утомившись неприятностями и скукой домашнего очага, оставить его для продолжительного путешествия, не должен бы был отказывать жене, по крайней мере во время своего отсутствия, в нескольких часах отдыха, чтобы она могла хотя бы на время забыть о хлопотах и обязанностях… Как я уже сказала, я подчинюсь тебе и в этом, но не как слепо и послушно уступающая жена, а как мать Лео. Материнские обязанности я буду исполнять до конца; если бы не это, я не пошла бы теперь встречать герцогиню, а вернулась бы в Рюдисдорф.

Приподняв шлейф, она взяла букет и хотела с покойным достоинством пройти мимо Майнау, но он заступил ей дорогу. Очутившись так близко к нему, она оробела. Женщина всегда ощущает страх при виде внезапной смертельной бледности на лице мужчины, полного энергии и жизненной силы.

– Еще минуту! – подняв руку, сказал он спокойно, но с горечью. – Ты ошибаешься, думая, что я намеревался показать, что прощаю тебя. Зачем бы мне тогда подходить к тебе? Я не обладаю такой холодной рассудительностью, как ты, чтобы контролировать и анализировать то, что происходит в моей душе, – я увлекаюсь и откровенно высказываю то, что чувствую, и, может быть, подходя к тебе, я чувствовал в ту минуту скорее потребность просить у тебя прощения, чем желание унизить тебя. Или ты не можешь понять по выражению лица, что я чувствую, чего я не допускаю, зная о твоем необыкновенном артистическом даровании, или гордая, глубоко оскорбленная графиня Трахенберг не хочет понять меня? Я останавливаюсь на последнем и сообразуюсь с твоим желанием, отвергающим искренний порыв… Как бы то ни было, мы должны явиться перед лицом света счастливой четой, – продолжал он своим обычным небрежным тоном, – а потому, будь так добра, возьми меня под руку, когда мы будем сходить по лестнице.

Подъехали два экипажа; в первом из них, остановившемся у крыльца, восседали высокие гости; во втором, остановившемся на почтительном расстоянии, сидели воспитатель принцев и фрейлина. Герцогиня, еще оставаясь в экипаже, благосклонно протянула гофмаршалу руку, выказывая свое удовольствие, что видит его поправившимся. Она еще не окончила своего приветствия, как Майнау показался на крыльце под руку со своей молодой женой. Черные глаза герцогини метнули огненный взгляд вверх, на крыльцо, и слова замерли у нее на языке. Она поспешно обернулась, как бы с вопросом к своей фрейлине, которая уже стояла у подножки экипажа герцогини и тоже с изумлением смотрела на приближающуюся молодую женщину. Но тотчас же герцогиня быстро и с грациозным движением руки закончила свою речь и вышла с помощью придворного священника из экипажа.