Бонхэм уставился на него. Все это время он был каким-то могильно-мрачным; и в то же время где-то в глубине таилось нечто иное — молчаливое, тайное, гордое и довольное понимание действий Гранта, и это почему-то не нравилось Гранту, вообще не нравилось. Своего рода чувство одобрения и братства — не зафиксированное и которое понимали только они, — и оно вынудило Гранта думать, пока они разговаривали (достаточно любопытное направление мыслей), о Летте Бонхэм и о том, что она говорила Лаки насчет своего мужа, и это, естественно, заставило его задуматься о своих взаимоотношениях с Лаки. Бонхэм ухмыльнулся, и неприятное ощущение у Гранта усилилось.
— Слушай, — сказал большой человек, — я сам люблю убивать акул. Обожаю их убивать. Но тут есть вещи, которые нельзя принять, понимаешь? При таком выстреле ты чуть переступил грань. Тебе надо было вернуться и позвать меня. Мы бы взяли бразильскую остроту и...
— Слушай, — тихо сказал Грант, — меня что, наказывают? Да, я знаю, что ты командир корабля, и в море мы обязаны повиноваться твоим приказам. Но относится ли это и к подводному плаванию? Я имею в виду, меня что, приговаривают к заключению? Мне теперь не дадут акваланга? Или мне снова надо ходить в школу?
— Да ради бога, конечно, нет, — ухмыльнулся Бонхэм. — Я только просто...
— Тогда я могу взять акваланг? — спросил Грант. — Я бы хотел вернуться в воду.
— Давай, — сказал Бонхэм, и на его лице появилась та же ухмылка.
Грант кивнул: «Спасибо», — и пошел менять баллоны.
Лаки, конечно, взбесилась. Из-за инцидента с акулой. Она внимательно выслушала все разговоры. А когда он брал новые баллоны, она подошла к нему.
— Я думаю, ты и вправду сумасшедший, — сказала она. Грант продолжал работать, и она отошла. Она подошла к ожидавшей ее Ирме, у которой был вид доброй еврейской мамы, которая хочет, но не может помочь. Он не стал даже смотреть на них.
Но когда он снова очутился в воде, с ружьем в руках и ножом у ноги, он подумал о сказанном ею. Впервые он усомнился, выслушав Орлоффски — того, кого он до сих пор считал абсолютно храбрым, абсолютно храбрым в физическомсмысле этого слова, пусть даже и глупым, — и вот он-то сказал такое о сделанном. О нем и об акуле. Слова Лаки усилили сомнения. Может, он и впрямь тихо сходит с ума? По-своему? Откуда знать? Тому, кто сходит? Может, так и есть; может, он впрямь свихивается из-за проблем со своей женщиной, со своей женой, со своими рогами, с этой поездкой, с этим плаванием, с этим Бонхэмом. Может быть, так и есть. Теперь он стал безрассудным, по-настоящему безрассудным, да имел он их всех, и он плыл к другому рифу, западнее того, где он увидел акулу. Он был готов ко всему, практически ко всему. К несчастью, а может быть, к счастью, он ничего не встретил. Ничего особенного. Он застрелил четырех омаров (маленькие бикини не удержали бы больше четырех хвостов) и одного крупного окуня и, схватив его за глазные впадины, потащил его к кораблю. В это время вернулись и все остальные. Вскоре они подняли паруса и поплыли обратно, а через час они были на пристани Гринов на Северном Нельсоне, все паруса были свернуты, все готовы были расслабиться, выпить, повеселиться, поесть и все такое.
— Я иду на метеостанцию и отправлю радиограмму, — сказала Лаки, едва они сошли с пристани на усыпанную белой коралловой крошкой дорогу к отелю.
Грант остановился. Бен и Ирма шли впереди. Сзади никого не было. Несмотря на тон, решительный, вполне решительный, на лице у нее, на ее красивом итальянском лице было выражение какого-то странного призыва. У Гранта неожиданно возникло ощущение, будто он никогда раньше ее не видел, будто он только что ее встретил. У него возникло желание, дикая идея представиться ей. Но вместо этого он промолчал.
— Станция позади отеля, — сказала Лаки, будто он этого не знал, — я пошла отправлять радиограмму.
Грант кивнул.
— Давай, — сказал он с застывшим взглядом. — А я, я возвращаюсь на лодку — на корабль— и выпью с ребятами. — Он развернулся, чтобы идти.
— Нет, я не трахалась с Джимом Гройнтоном! — сказала ему вслед Лаки.
Он, не отвечая, пошел обратно к пристани. Сдерживая себя, чтобы не обернуться, он дошел до корабля, а когда ступил на корабль, естественно, обернулся и глянул на дорожку — ее там уже не было.
Он сказал, что пойдет выпить с ребятами, и выполнил свое обещание. До упора. Хирург с девушкой все еще были на борту с Бонхэмом и Орлоффски, и он успел выпить еще и с ними, пока те не уплелись в ресторан. И осталось их всего трое: он, Бонхэм и Орлоффски. Кэти уже ушла в отель принимать душ. В итоге они втроем даже не ужинали в ресторане вместе со всеми, а остались пить на борту; Бонхэм поджарил рыбу, которую он готовил восхитительно, а поев, они вновь стали пить. «Какого черта? — пьяновато пробурчал Бонхэм, впервые, хоть и косвенно, коснувшись взаимоотношений с Кэти. Он сидел, развалясь, на передней палубе. — Я заслуживаю хоть время от времени побыть наедине с собою. С ребятами. Даже я это заслуживаю!»
Грант изрядно выпил еще днем, гораздо больше, чем накануне, и получилось: эта выпивка, выпивка перед рыбой, выпивка с рыбой, выпивка после рыбы. Позднее он не мог вспомнить даже, когда напился. Они втроем сидели на борту с бутылкой — до нее была еще череда бутылок — и обменивались историями из жизни подводников (теперь и у Гранта было несколько рассказов после плаваний с Гройнтоном — ха! стариной Джимом Гройнтоном),вспоминали о войне, во время которой Мо Орлоффски был сержантом-квартирмейстером, а Бонхэм (благодаря практике мореплавания) — штурманом сначала на «Летающей крепости», а потом на «Супер-крепости». Под конец они заговорили о женщинах, с которыми спали. В молодости, конечно.
Грант совершенно не помнил, когда Орлоффски заговорил о складе виски, который он обнаружил на острове, на острове Северный Нельсон.
В какой-то момент этого вечера, в какой точно, он не помнил, к нему пришел Бен. Старина Бен.
— Не возражаешь, если я поговорю с Роном? — спокойно спросил он у Бонхэма. — Наедине.
— Конечно, какого черта, да ради Бога! — ухмыльнулся Бонхэм. Почему-то возникло ощущение, что Бен — его враг.
— Спасибо, — ответил Бен со своим средне-западным акцентом. Он отвел Гранта к корме.
— Лаки дала телеграмму, — сказал он.
— Догадываюсь, — ответил Грант.
— Она просила у меня денег на самолет, — сказал Бен. — Я ответил, что дам. Но сначала я хочу поговорить с тобой.
— Не надо, — проговорил Грант. — Я сам дам деньги.
— Ты уверен,что сознаешь, что делаешь? — спросил Бен.
И он предпринял попытку, долго и мучительно подбирая слова, рассказать о том годе, который он прожил без Ирмы вскоре после их женитьбы. Как все это невнятно и бессвязно, думал Грант в кристальной чистоте сознания, которое иногда возникает в состоянии полного опьянения. Суть всего этого бесконечного и беспорядочного рассказа заключалась в том, что Бен, изучив все и проанализировав, пришел к выводу: причиной того, что у них произошло с Ирмой, был страх, он испугался брака и его последствий, пришел в ужас, осознав всю ответственностьбрака, и теперь он думает, не в этом ли проблемы и Гранта. Ход его размышлений был настолько далек от истины, что Грант едва не расхохотался, а потом неожиданно обнаружил, что рассказывает Бену все, вот что невероятно. Он всегда считал, что никому не расскажет о флирте с Джимом Гройнтоном («Но Лаки флиртует со всеми, — перебил Бен, — это ее натура, ее стиль, он ничего не значит»), о предложении Джима Гройнтона в Морантс («Иисусе, да ведь все, каждый дуракделает предложение Лаки!»— сказал Бен), о предложении Джима Гройнтона выйтиза него, о котором она ему рассказала («Но она же отказалась, так?» — сказал Бен), и наконец, о том жутком, ужасном «ужине со спагетти», когда она его не разбудила, это непостижимо, но она не разбудила его. Она должнабыла наставить ему рога. Хотя она заявляет, говорит, кричит,что нет, не должна и не сделала.
