Как это ей удалось? Невероятно. Годами она руководила всем этим с обоюдоострой позиции верховного судьи над жизнями и мужа, и любовника, чтобы «помочь» им, а также, чтобы одновременно сохранять власть над ними обоими. Годами она трудилась — намеренно или нет, — чтобы внушить им достаточное чувство вины, чтобы навсегда привязать обоих к себе. Она явно преуспела.

Конечно, не все было так уж плохо. Может быть, в этом-то и беда. Несмотря ни на что, человеческая преданность возросла, возможно, просто из-за чувства вины. Грант припоминал времена, когда они пошли все вместе, втроем, и отпраздновали первую продажу одноактной пьесы, на этот раз не Малому театру Хант Хиллз. Ее купил какой-то маленький летний театр из штата Нью-Йорк. Когда пришел первый большой успех, он взял их обоих отдохнуть на месяц в Гавану. Как они провели время! Хант поймал огромную рыбу.

На полу комнаты в отеле Нью-Вестон закутанная фигура снова застонала. Если бы он мог хоть однажды найти хоть одну Кэрол Ломбард. На одну неделю. Он бы выбросил, отбросил все: успех, деньги, даже талант, — всего за одну неделю.

Почему же тогда он всегда мчится назад к Кэрол Эбернати? Страх, вот почему. Страх оказаться в одиночестве. Страх, что каждая девушка в его жизни теперь будет всего лишь связью, а с леденящим душу одиночеством он боялся столкнуться. Запуганный и издерганный такими мыслями, он предпочитал бежать обратно к маленькой любви, которая если и не согревает по-настоящему, то все же не дает окончательно замерзнуть. Грант, наполовину проснувшись, вспомнил о скомканной телеграмме.

Причина, почему Кэрол Эбернати была в Майами Бич, остановившись там у друзей по пути на Ямайку, заключалась в том, что в течение последних двух лет Грант, работая над новой пьесой, решил, что хочет изучить подводное плавание.

Началось с чтения книг Марселя Кусто. Он купил маленький акваланг в местном спортивном магазине и нырнул на глубину тридцать пять — сорок футов в двух мрачных озерах Индианы, ничего не увидел и вернулся домой с серьезным заражением уха, на лечение которого ушло шесть недель.

Индиана не подходила для ныряния. Он купил еще несколько книг. От подводного плавания он перешел к морской биологии, подводной археологии, океанографии, морской геологии. Сидя в своем относительно безопасном, удобном месте в Индианаполисе, штат Индиана, и просматривая газеты, он не доверял трем колоссальным бюрократиям мира, сражающимся друг с другом за моральное превосходство и пугающим друг друга «частичным разрушением», и изучал последнюю границу, открытую для личности, для человека не из общего стада. Он писал пьесу об увядающей четырнадцатилетней любви, о которой его агент, продюсеры и режиссер говорили почти определенно, что она станет потрясающим боевиком, и в которую он пытался вложить серьезное понимание того, что значит жить в его собственное, запуганное, ужасное время, и на что похоже это время, когда президенты и лидеры, парламенты и огромные анонимные бюро и группы, созданные правительствами, не только не могли повлиять на все, происходящее с миром, но даже не могли считаться ответственными за что-либо.

Он пообещал себе, что когда удачно или неудачно закончит пьесу, то немного отдохнет и по-настоящему изучит этот новый мир там, где его и следует изучать: в тропиках. По крайней мере, это станет противоядием от международной политики на целых шесть месяцев или около этого. Это станет противоядием и от Кэрол Эбернати. Он сказал об этом Ханту и Кэрол однажды за ужином в своем доме в Индианаполисе. Такая возможность была, поскольку они обычно ужинали вместе.

Кэрол идея понравилась. Настолько понравилась, что Кэрол немедленно пригласила сама себя и занялась планированием, предложив Ганадо-Бей на Ямайке, поскольку они могли остановиться у графини Эвелин де Блистейн, которая оставалась Эвелин Глотц из Индианаполиса вплоть до момента огромной удачи ее отца в угольной промышленности, которая и позволила выйти замуж за графа Поля. Эту пару все они знали уже несколько лет, а Кэрол и Хант дважды навещали ее в зимнем доме на Ямайке. Она завтра же напишет ей. Пьеса будет закончена через несколько недель, и они смогут уехать до начала настоящей зимы.

Грант слушал и молчал.

Их планы — его и Эбернати, когда Кэрол изложила их, — были таковы: она проведет несколько дней с друзьями в Майами и, оставив там свой «Мерседес», полетит в Ганадо-Бей, где будет у Эвелин де Блистейн, и Грант прилетит туда после встречи с нью-йоркскими продюсерами, туда же прибудет Хант в свой шестинедельный отпуск. Затем, на досуге (что это за хреновина, раздраженно думал Грант, поскольку это была ее фраза), они вдвоем поедут в Кингстон, где он будет брать уроки у европейца-профессионала Жоржа Виллалонги, о котором он читал, и начнет там свою карьеру подводного пловца.

Мысль о нырянии возбуждала Гранта, а вот мысль о пребывании там Кэрол Эбернати — нет. Почему же он не смог сказать ей об этом? Объяснить, что хочет, предпочитает ехать один? Он не мог.

Его любовница первой уехала во Флориду, сев за руль своего маленького «Мерседеса» и отправившись со двора своего дома, стоявшего почти прямо напротив дома, который она нашла для Гранта. Ему нужна была буквально секунда, чтобы поздно вечером прошмыгнуть через улицу, когда Хант уже спал; но сколько бы он там ни был, он всегда возвращался к себе перед рассветом. Гранту всегда нравилось вставать на заре. Думая об этом, он с Хантом стоял у нее во дворе, когда она отъезжала, помахивая рукой. Когда машина тронулась, она послала ему тайный нежный, влюбленный взгляд, зажегший ее темно-коричневые глаза и подчеркнувший, как заметил Грант, обидчивые складки на щеках, которые закрепились за последние шесть или восемь лет. Она чувствовала, что он ее не любит, и она старела. Потом он снова перешел через улицу и провел с карандашом в руках пять дней за перепечатанной рукописью новой пьесы, добавляя и выбрасывая по слову то там, то здесь, с удовольствием перечитывая еще раз законченную работу, которую, как он не раз думал в отчаянии до сих пор, он никогда не закончит. Всегда возникало печальное чувство, когда пьеса завершена и ее надо отдавать публике. Она перестает принадлежать тебе, она теряется. Затем он собрал чемодан, последний раз напился с Хантом и поехал на вокзал, охваченный диким желанием послать к черту Индианаполис, помчаться в Нью-Йорк и быстро улечься в постель, мечтая еще разок пожить для себя, что и означало — улечься в постель.

Фигура на полу в отеле Нью-Вестон снова застонала. Улечься? В постель?

Его разбудил дежурный в восемь тридцать утра информацией, что его вызывает Майами. Он отказался отвечать, велев дежурному сказать, что его нет, принял душ, побрился, а затем, тяжко прокашляв сигаретноспиртовую хриплость, снял трубку и позвонил Лаки Виденди.

3

Позднее Лаки сказала, что именно хриплость в его голосе покорила ее и что она вообще позволила ему продолжать разговор, а не бросила тут же трубку только потому, что хриплость голоса в трубке была столь сексуальной и возбуждающей, что это поразило ее и заставило слушать. «Это было мое несчастье», — ухмыльнулась она тогда, легко пробежав рукой по его животу вниз, к паху, и целуя в середину груди. «Мое счастье!» — возразил Грант и прижал рукой ее руку там, где она была, не позволяя ей ни убрать ее, ни остановиться. «А оказалось, что это всего лишь сигареты и виски!» — улыбнулась она.

Обычно она не делала таких вещей, не часто захватывала его так, и потому Гранту это нравилось. Чаще она как бы ожидала, что ее возбудят, а затем поиграют с ней; как будто пассивность была прерогативой женщины и она, если хотела, пользовалась ею. Грант иногда замечал, что она рассматривает себя, как арфу из плоти и крови, в которой где-то в тайной глубине звучат струны, а сам он был арфистом — арфистом, который в буквальном смысле слова играет на этих струнах. Подобно любому инструменту, ее нужно сначала согреть, а согрев, на ней можно играть, и Грант целиком отдался этой форме искусства. В жизни у него никогда не было такого секса.