А тот, к которому я подошел в самый первый раз, вдруг подманивает меня пальцем к себе. Сейчас я ему все объясню.

– Ну, что, – улыбается, – поганки, сбежали!И раскровенил мне прямым попаданием сопатку.

Бабий яр

У Варлама Тихоновича Шаламова в повести «Четвертая Вологда» за белкой, « свистя и улюлюкая », гонится озверевшая толпа, и «каждый в толпе горел желанием быть первым, попасть в белку камнем, убить… Быть самым метким, самым лучшим стрелком из рогатки – библейской пращи – брошенной рукой Голиафа в желтое тельце Давида ». А здесь среди подстриженных газонов и черепичных крыш белки свободно летают с дерева на дерево, « а между домами – скверы, где шахматные столики и где всегда можно увидеть наших людей, которые сидят на пособии. Обычно человек двенадцать, четверо играют в домино, среди них всегда есть один, несмотря на любую жару, в черном пиджаке с висящими орденами и медалями, и один – голый по пояс и в татуировках. То есть один – районный прокурор, а другой – бывший зэк, клиент первого». (Так вспоминает о Брайтоне Игорь Губерман.)

И кто-то не поленился и на ограду одного из таких скверов приколотил табличку.

Сначала я не обращал внимания, ведь буквы на табличке английские. А меня интересуют исключительно русские. Но как-то потом пригляделся и соединил. И если произнести, то получается БАБИЙ ЯР.

А если присмотреться на рассвете, то среди скамеек и столиков можно заметить ползущую поливальную машину. И двух аккуратных негров: один сидит в кабине и переключает рычаги, а у его напарника в одной руке мешок, а в другой – приколоченный к палке гвоздь. Как будто собирает листья.

Только вместо листьев – накалывает и стряхивает в мешок – вчерашние окурки.

Колымский трамвай

И, как всегда, все началось с Иосифа Бродского.

– А знаешь, – спрашивает, – на кого он похож?

А сам все разглядывает на моей книжке его фотографию. Она у меня из «Осеннего крика ястреба».

– Ну, – говорю, – и на кого?

Оказывается, на Генриха Ягоду.

Что ж, для развития неплохо. Когда-то ходил в «дебилах». И вот пошел на повышение.

– А ты, – улыбаюсь, – его видел?

– Не видел, – улыбается, – а знаю.

Он знает Генриха Ягоду. Это уже интересно.

И еще его бабушка дружила с Рихардом Зорге.

– Ну, – говорю, – и что? А мой дедушка кадрил Коллонтаиху.

Потом подумал и засомневался.

– А ведь у Зорге жена была японка. Смотрел, – спрашиваю, – кино?

Но Феликс сказал, что кино – это еще не вся правда жизни. И завязались беседы.

Похож на Колобка. И даже не только лысый. Но почему-то еще и подстриженный под нулевку. А вместо бороды седая неряшливая щетина. Как если бы только что посадили. Или наоборот – совсем недавно выпустили. И все равно смешной.

Не то чтобы хохмач. А так. Что-нибудь выдаст – и все ломаешь голову. А вдруг сумасшедший? Но иной раз склоняешься к самому простому. А может, обыкновенный мудак?

Но оказалось, и ни то, и ни другое. И даже не золотая середина. Просто он вообще совсем из другого сплава. Но сразу как-то трудно привыкнуть.

– А почему, – улыбаюсь, – Чернов?

– Я же, – улыбается, – не спрашиваю, почему ты Михайлов.

И тут он, конечно, прав. Дал мне понять, что не нужно задавать глупых вопросов.

– А ты, – вдруг спрашивает, – Маленкова не знал?

– Я, – говорю, – знал его маму… Не то чтобы знал… У нас, – объясняю, – на даче маленковский магазин… и рядом, говорят, ее дом…

– И еще, – улыбается, – маленковский пруд…

– Ну, да, – говорю, – мы еще туда протыривались… через забор…

– Из красного кирпича… А у входа, – улыбается, – сидит военный…

– Ну, ты, – говорю, – даешь… че… тоже там жил на даче?..

– Я, – говорит, – к ней ездил. Еще студентом. На производственную практику… Крепкая, – говорит, – старушка.

– Ну, да, – улыбаюсь, – еще покрепче сыночка.

– А Бакланов, – говорит, – был в Усть-Каменогорске директором завода.

– Какой еще, – не совсем понимаю, – Бакланов?

– Тот самый, – говорит, – из ГКЧП. Выслали, – объясняет, – за нарушение техники безопасности из Москвы. У них там по пьянке погиб рабочий.

– Ну, надо же, – улыбаюсь, – а я и не знал. Вообще-то, – говорю, – у Солженицына жена тоже была Чернова. Моя тетя училась с ее матерью в одном классе.

– Это, – улыбается, – псевдоним ее отчима.

(Санька из Гатчины говорит, что Феликс вообще-то миллионер.

– Ты не смотри, – смеется, – что ходит в галошах.

В кургузом таком пиджачишке. Ну, а плащишко – как будто конфисковали у мормышника. Где-нибудь возле Сытного рынка.

– Это тебе, – улыбается, – не Россия… Америчка!

А Санька он ведь такой. Врать не будет. Он мантулит в «Насионале» подносилой. Носит туда на противне из «Интернейшенела» пирожные.

– Вот, – говорит, – была потеха, когда выступала Манька.

И всем подносилам разрешили бесплатно посмотреть.

А Манька – это значит Маша Распутина.)

И Феликс потом свое происхождение подтвердил.– Дай, – говорит, – на пару дней «Слепящую тьму».

Его там заинтересовал один материал. Называется «Колымский трамвай». Примерно на полторы страницы.

Я говорю:

– Ну, ладно. Бери за пять.

У меня эта книга идет за семерик.

Но он так все равно и не купил.

– Зачем, – улыбается, – покупать, когда существует ксерокс.

Пошел и эти полторы страницы переснял на один лист. И всего за десять центов.

И Виталик нас однажды застукал. Как мне Феликс пожимал петушка. И как-то даже весь побледнел.

– Откуда ты, – спрашивает, – его знаешь?.. – а у самого чуть ли не заплетается язык.

– Да, – смеюсь, – ниоткуда. Просто, – объясняю, – клиент. Что, – улыбаюсь, – твой кореш?

Но Виталик уже пришел в себя.

– Кто это тебе, – прищуривается, – сказал?..

А Феликс опять подошел и снова давай листать мою книжку.

Я ему говорю:

– Ну, хочешь, тебе надпишу?

И сам даже испугался: ну, все, думаю, влип.

Но Феликс пришел мне на помощь.

– Да, – говорит, – не стоит.

У него, объясняет, маленькая жилплощадь. Да и книжная полка, улыбается, не резиновая.

– Уже, – говорит, – некуда ставить.

А книжка у меня форматом всего с брошюру. Так что на полке ей никак не устоять. Разве что засунуть в какое-нибудь пособие.

А когда мне совсем уезжать, вдруг у меня и спрашивает.

– Ты, – говорит, – сколько у Коли получаешь?

И я почесал затылок.

– Ну, сколько… в день баксов примерно так восемь… Ну, – уточняю, – девять…

А на самом деле пятьдесят.

Он говорит:

– А я тебе кидаю шестьдесят. Ты, – спрашивает, – где в Питере стоишь?

– Да когда как… Иногда, – говорю, – на Невском, а иногда – в Петропавловской крепости.

– А когда, – спрашивает, – летишь?

– А лечу, – говорю, – послезавтра.

Ну, а он через две недели.

– Уже, – улыбается, – девятнадцать лет не был в России… Будешь, – говорит, – иметь дело с букинистами…

Он меня в Питере найдет. И все объяснит. Ему нужны книги по металловедению… Горячая штамповка… матрицы…

– Ну, да, – улыбаюсь, – понятно.

А самому уже и не до смеха.

Наверно, решил, что колеблюсь.

И вдруг достает у себя из-за пазухи «Ледокол».– Вот, – показывает, – смотри…

А там такая дарственная надпись.

«Моему Учителю Феликсу Чернову от благодарного ученика. Виктор Суворов»

Хотел меня взять на гоп-стоп. А я об этой знаменитой надписи уже наслышан. Еще с позапрошлого года. – Понимаешь, – говорю, – для тебя он Суворов… А для меня он прежде всего… друг народа… Хотя, – соглашаюсь, – и генералиссимус.

В тяжелую минуту жизни

1

Ознакомившись с моим «клеветническим пасквилем» про маму, Ленечка не остался передо мной в долгу.