А настоящий владелец – Гарик. Откуда-то из-под Гомеля. Румяный такой парубок. И всегда при нем волкодав. И плетка. Для воспитательной работы.

Ну, вылитый дядя Вася из моей «Коммунальной хроники». Только помоложе и помордастее.

Я даже сначала вздрогнул. Такие вот у них здесь на Брайтоне «гарики на каждый день».

Увидит меня и так добродушно лыбится:

– Ну, что, писатель… и обо мне тоже напишешь?

– Вообще-то, – улыбаюсь, – попробую…

Волкодав, хотя на вид и мужественный, но в присутствии Гарика ведет себя не совсем прилично. Не успеет еще Гарик посмотреть на плетку – и тут же скулеж.

А когда проверяет холодильник, со своим четвероногим другом – как будто комиссия из ЖЭКа. А в холодильнике уже глыбы льда.

Или засорили туалет.

И все Димона отчитывает.

– Что же ты… – и поигрывает своей плеткой, – что же ты, б. дь, не следишь?Димон еще покамест не скулит, но харя почти всегда виноватая. И, чтобы Гарика не огорчать, постепенно все отключил.

Сначала душ. Потом горячую воду. Холодную, правда, еще оставил. Не помешало бы и заколотить туалет. И если по-маленькому, то не страшно: можно ходить и во двор. Но если по-большому, то лучше не светиться. Все-таки не Россия.

Зато телефон – уже с первого дня соединяет в одном направлении. Только сюда. Ну, а с апреля тем, кто прибывает, предлагает одни подматрасники. И так, говорит, тепло. А кому нужен матрас – пожалуйста: каждую среду в ночь на четверг весь город выносит гарбич. Так что матрасов здесь завались. Главное – это не хлопать ушами. Иногда, правда, в подтеках и в пятнах. Но ведь и мы тоже «не графья».

И Димон меня даже пристыдил:

– Что же ты, Толян, захотел – за какую-то сраную пятерку тебе подавай и простыни с наволочкой… А может, – смеется, – еще и чашечку кофэ… с бабой на блюдечке… Парни, вон, приехали в ноябре и спали вообще на полу… И ничего. Не жалуются.

Зато 11 июня Димон мне преподнес подарок. Моей дочери исполнилось тридцать лет, и я разговаривал по телефону с Москвой. Правда, совсем не из ночлежки.

Я думал, что Димон пошутил, а он их уже давно, оказывается, вынес. Эти самые «квотеры». Двадцать пять штук. Их у него в запасе целое ведро.

Димон, когда еще только сюда приехал, то поставил рекорд: разговаривал с Москвой четыре с половиной часа подряд. Уже, смеется, и говорить-то не о чем, но как-то трудно отказаться. Мать, вспоминает, на другом конце провода даже упала в обморок. А вообще Димон мечтает сгонять на Ямайку; тут, объясняет, совсем под боком, можно сказать, еще один штат. Недавно он видел проспект – ну, просто атас. А путевка – всего шестьсот пятьдесят баксов; и триста еще дорога; ну, ладно, пускай даже штука.

Купить бы там коттедж. И еще бы он подстриг площадку для гольфа. Вылезешь из воды и в окружении цветов поднимаешься к себе на веранду.

Его кореша уже давно с теннисными кортами, а он все еще волохается с подматрасниками.

– Наверно, – улыбаюсь, – уже на Канарах?

Оказывается, в Москве. И только он один, мудак, в Америке.

Все с ним ходили и выбирали автомат. И Димон все бракует и бракует.

– Нет, – говорит, – этот не пойдет.

Потом все-таки накнокал.

– А этот, – и так одобрительно по автомату похлопал, – что надо.

Ну, и накидал их туда, все эти «квотеры». Все двадцать пять подряд. Потом нажимает на кнопку.

– Экскьюз ми… – ну, и погнал – и прямо вылитый лорд. Уже наблатыкался. Такой смешной: «в натуре» – и вдруг «вери вел».

– Какой там у тебя в Москве, – спрашивает, – номер?

Ну, и пошел крутить.

– Давай! – и протягивает мне трубку, – да ты, Толян… в натуре… чего…

Олечка мне в Москве говорит:

– Але… але…

И ей в ответ здесь в Нью-Йорке молчание.

– Але… але… – все повторяет мне Олечка, – я вас слушаю…

И я ее тоже слушаю. Как будто из соседней комнаты. И даже не верю ушам. Стою и все продолжаю молчать.

Потом все-таки спохватился и закричал.

– Олечка… Олечка… это, – кричу, – я… из Нью-Йорка…

А Димон, такая вот нараспашку душа, все на меня смотрит и улыбается.

И Лешка Толстый потом, наверно, все эти «квотеры» выбил. И притащил их обратно в ведро. У них там своя арифметика.

А шесть баксов с меня Димон все-таки содрал. «Квотер», правда, простил.

Официант (узнал или не узнал?) пошел за меню. А я все себя казню, что не успел перепрятать выручку. Так и осталась висеть в пиджаке. (За примерное поведение Димон меня переселил в двухматрасную комнату.) Стас все где-то болтается, но сегодня обещал угостить Макаревичем. Врубит свою радиолу – и мне хана. Еще спасибо, что Макаревич, а не какой-нибудь Пресняков. И тогда бы вообще каюк. А ключ – уже и позабыл: а вдруг остался в двери; а может, и засунул в щель. Буду теперь волноваться.

Хозяина, похоже, нет. А ребята сделали вид, что меня не узнали. Надо бы все-таки поздороваться. Но как-то неловко. Все в смокингах, а мы с Димоном как будто свалились с луны. В особенности я. Тренировочные, правда, еще не протерлись, а вот майку уже не мешало бы сдать в утиль-сырье. И Димон мне что-то все дундит и дундит. И я его слушаю как-то вполуха. Похоже, что про отца.

– Тоже, – улыбается, – мудак. Больше, – поморщился, – этого расп. дяя не приглашу…

А мать все еще, оказывается, здесь. В Филадельфии.

– Недавно, – говорит, – приезжала сюда, в Нью-Йорк.

А мой папа больше в Америку уже никогда не приедет. В свое время наездился. А мама – на Новодевичьем кладбище.

Опять подзывает официанта (узнал или не узнал?).

– Давай, – говорит, – еще… графин… и два салата… И можно… кальмары…

– Постой, – кричит, – шеф… – и так это прищелкивает пальцами. Как фокусник. – Кальмары… еще успеешь…

Я смотрю на часы: половина второго. На Пушкинской уже половина десятого. Утро.

А в Магадане наоборот: в бараке – ночь, а на Крымской площади еще половина шестого. Сумерки.

И вдруг мне Димон сообщает:

– Ты, Толян, иди покури. А я посижу. Сходи, – говорит, – за сигаретами… не… в натуре… сходи…

– Да я… – как-то я еще не совсем Димона раскусил, – я вообще-то, – говорю, – некурящий…

– Сходи, – говорит, – сходи… они лежат… на подоконнике…

И вдруг смотрю, Димон и сам уже лежит. Щекой на салфетке. А возле салфетки вилка. И в три слоя жира такие аппетитные складки. На шее.

И чувствую, что-то здесь не то.

– А как же, – спрашиваю, – кальмары?..

– Кальмары… – поднимает голову, – а х. ли, – говорит, – кальмары… кальмары… – смеется, – на Ямайке…

И опять спланировал на стол. На этот раз уже почти что в салат. Поерзал щекой по салфетке и открывает один глаз.

– Ну, х. ли ты, – и снова поднимает голову, – тут сидишь… тебе же… б. дь… сказали… в натуре… иди покури… Я заплачу…

И вытаскивает уже не кошелек, а бумажник.

– Вот, – показывает, – видал?..

А там у него сплошные стольники. Центнеров пятьдесят.

И уже совсем вдугаря. Я, правда, тоже не лучше. Но все-таки еще не такой. Ведь его же сейчас ограбят!

И почесал в какой-то задумчивости на перекур. (Увидели или не увидели?) А может, все ребятам объяснить?

…Заверещала сиреной мигалка. Ну, все. Сейчас заломят руки и отвезут в 5-е отделение на Лиговку.

…Я поднимаюсь по ступенькам и в поиске ключа провожу ладонью по выступу. Все в порядке – на месте. А Стаса все еще нет.

Припрятал баксы и намыливаюсь обратно. Дай-ка, думаю, посмотрю. А как там поживает наш пупсик.

Пришел, а в ресторане уже темно. Но мне же навстречу Димон так ведь и не попался.

Потом у Димона спрашиваю.

– Ну, как там, – улыбаюсь, – наши кальмары?..

– Порядок, Толян… полный, – говорит, – порядок… – и похлопал меня по плечу, – не… бля буду… в натуре…

И даже забожился. Ногтем большого пальца. Как на Покровском бульваре.

Ну, и на следующий вечер я приперся туда опять. Правда, теперь уже не в майке, а, как всегда, в своем праздничном кожимите. И оказалось, что в последний раз.

Хозяин меня увидел и даже отвернулся. Не захотел портить зрение. Еще спасибо, что не швырнул мне в морду мою книжку. Успел ее выкинуть заранее. И ребята со мной больше уже не здороваются.