— Ты где?

— Угадай с трех раз.

— Сань, ты в Волосово?

— Подале.

— В Вологду, что ли, унесло?

— Подале.

— Как подале? Саня, ты где?

— А бабло зарабатываю…

— Как?

— Бабки. Доллары.

— И много заработал?

— Достаточно. И еще заработаю.

— Ты пьяный сейчас?

— Здесь не пьют. Здесь монастырь.

— Чего?

— Монастырь. На море.

— На каком?

— Эгейском.

— Саня. Брось дурить, едь домой.

— Пока не могу.

— Сань. Арина понесла. Беременная.

— Ну… Уезжал, была в порядке.

— Почем знаешь?

— Ну… с виду.

— Тест делали. Влетела.

— И что?

— Не хочет.

— Чего не хочет? Ребенка?

— Избавляться не хочет. А дней-то совсем немного.

— Но опасно же?

— Это мне с вами опасно со всеми.

Короткие гудки…

Саша возвращается в келью. Било. Вечеря. Пса нет, как не было. Один на службу идти он не решается. Он ложится на коечку, смотрит в потолок и пробует молиться. У него не складывается ничего. Не получается, и он опять засыпает.

Пес в это время сидит в Карее, на пристани. Литр узы рядом, баллон рицины, неизбежные консервы, хлеб, печеная рыба, которую проставил собеседник. Это местный мужик. Занесло его сюда год назад, болтается по горе, то там поспит, то здесь поест, то где-то поработает. Звать Иван. Рыбу эту ему подарили туристы из Германии сегодня. Он с ними в кафешке сидел и много полезного рассказал. Иван вообще-то с Каунаса. По миру православному ползает третий год. От Сербии до Иерусалима. В голове каша. Лет так тридцати. Жены нет, родители, бывшие инженеры, в Литве маются, в собственном дому. Огородик и все такое. Паспорт у него просроченный и нужно ехать домой, возобновлять. Здесь он по большому доброму согласию местных органов внутренних дел, но велено съезжать, да поскорее. Только вот с деньгами туго. Если автобусами, то у него все посчитано. Нужно ровно двести евро. Пес сразу денег не пообещал, чтобы не было иллюзий. Разговор, однако, шел серьезный. Иван не монах. Вообще-то, странствующий монах — это сиромах. Он мечтает об этом.

— А бывал ли Иван на Каруле?

— А то… — и он задумывается.

Был я у болгар, как-то. Был три дня. Потом, в Зоографе, сел на пароход, до Дафни. Потом из Дафни мы на другом пароходике отправились на Карулю. Были мужики из Челябинска. Монахов иногда тоже колбасит. Это не грех. Винца треснуть, по горам пошататься. Так надо. И интересно, как спасаются там, куда попасть затруднительно. Там кельи и каливы на голых скалах. Это и есть Каруля. Там ничего не растет. Почвы нет вообще. Домики над обрывом, на высоте. Это на солнышке все, как лубок. А зимой? А ночью? А в бурю? Кельи домовую церквушку имеют. Каливы — нет. Так вот, я, потом монах, грек с Карули и еще один пацан из Орла, художник один, на пароме добрались до Зоографа и поднялись в горы по ущелью. А челябинские в другую сторону пошли. И вот что я скажу. Там меня зацепило. Как не цепляло ни на одной службе. А потом сон один был. Там как бы каменоломня какая-то. Будто после взрывных работ. За камнями — домик, ну, то ли из ящиков овощных, то ли из фанеры. Сейчас уже не помню. Он снаружи оштукатурен и покрашен, абы как. На веревке — бельецо. Огородик. В огородике грек копается. Отшельник. Я сел на камень, молитву коротенькую сотворил и, как бы… Не рассказать. Благодать… Ну, не могу объяснить. Как ветерок иного мира пронесся. Потом больше такого не было. Никогда. Вот по монастырям шатаюсь, молюсь, водку жру. Ну, не буду жрать. Ну, осяду на одном месте. А оно больше не придет. Я знаю. На службе только близко к этому. Даже по великим праздникам. В конце поста. Ведь было… Счастье… С чем сравнить? Вот я пол-Европы ногами обошел, на автобусах, на электричках, всяко, на дальнобоях. Нет у них этого. Лицемерие какое-то. Тупость. Нет благодати. Вот они и бесятся. Оттого, что знают про нее, а им не дадено. А ночью вывалишься где-нибудь на полустанке, под Шепетовкой, на срань родную посмотришь, и в лицах видишь не благодать, а предчувствие ее какое-то. Почему у нас святые есть, а у них нет?

— Ну ты, это, брат, хватил. У католиков много святых.

— Это какие-то дедушки из Диснейленда.

— Да ты узы обпился. Чего несешь?

— Я в семинарии учился два года. Поболе тебя книгами шелестел. Правило из исключения. У нас знаков и подвигов явлено тысячи. А в мире генерация не происходит. Общество святости не дает. Европеец на камни эти под солнцем смотрит, как на зоопарк. Он после Афона поедет в Израиль, а потом на остров Пасхи. Из любопытства. Не более того. Хотя есть примеры, когда цепляло. Оставались здесь и от Родины своей исторической отрекались. Хотя это тоже плохо. Родину нельзя оставлять. Нужно на нее возвращаться и исправлять все вокруг. Только без фанатизма.

— Европа тысячу лет назад впала в ересь. Уже привиделся им мираж зеленого.

— Ты молчишь, а потом как скажешь чего. Будто мазок даешь. Художник. Ты не художник?

— Я палач.

— Как палач? Киллер?

— Дался вам киллер. Палач, по Всесоюзному классификатору специальностей. А сейчас мораторий. Отдыхаю. Ладно. Я пошутил. Вот почему мы позволяем себе на серьезные темы говорить пьяными, в святом месте?

— А нам иначе нельзя. Отцы отмолят. А впасть в гламур на почве веры и всем вокруг, имею в виду в миру, мешать жить своей укоризной, это нельзя. У нас столько поколений сгинуло некрещеными. Эх, благодать у нас рядом с бытовкой и трамвайной остановкой. Ангелам тошно от нашей жизни, но они нас не оставляют.

Иван не ведал все же, о чем говорил сейчас. Два ангела сидели рядом на причале, свесив ноги, сложив крылья, и внимательно слушали монологи грешников. То, что люди вели себя неподобающе настоящим паломникам, их, естественно, огорчало, но в пьяных словесных упражнениях была истина или намеки на нее. Ангелы, должно быть, не всегда находятся в непосредственной близости от своих подопечных. У них достаточно других обязанностей, но когда возникает необходимость, они совсем рядом, только руку протяни. Ангелу Алексея надлежало сейчас быть при нем ежесекундно, а ангел Ивана приблизился так, за компанию. Но в одном они были единодушны. Если, скажем, бутылку эту сейчас просто дуновением воздуха уронить в воду, люди тут же побегут и купят другую. Две купят. А вот если проделать это где-нибудь в пути, так, чтобы достаточно далеко от магазина, тогда лень победит стремление к вину.

— Меня же Саша ждет, — вдруг вспомнил Пес.

— Кто это?

— Товарищ. В келье сидит. Или не сидит.

— В церковь тебе нельзя сегодня.

— Мне и в монастырь-то нельзя. Если тайными тропами. Сзади.

— И из кельи не выходить.

— Именно так. Мусор подберем и ходу.

— Я тебя провожу и назад. Мне туда путь заказан. Не пускают уже.

— Чего так?

— Работать не люблю. На огороде особенно.

— Это ты напрасно. Ну, пошли.

Примерно через полчаса недопитая бутыль выпала из рук Ивана и разбилась о камень. Ангел Ивана удовлетворенно взмахнул крыльями и отбыл, а ангел Алексея продолжил свое парение, чуть выше и левее.

Пес, аки тать, пробрался в келью. Саша даже головы не повернул на своей коечке. Смотрел в потолок и молчал.

— Не надо смотреть укоризненно, отдохнем, и на гору.

Саша молчал.

— Молчишь? Ну и молчи. Я там, на диспуте, истину искал. А ты должен был молиться. Подкреплять меня. Вот, сухарик тебе принес и апельсинку.

Саша встал и вышел. Он отправился на пристань и стал глядеть на небо.

Пес уснул мгновенно, как умел это делать, чтобы вскочить при первом ощущении опасности. Хоть спьяну, хоть с трезва.

Саша сбегал на повечерие один, попросил за Пса, послушал пение, покрестился. В келью он не торопился, а потом опять сел на пирсе. Хорошо ему было здесь.

Он думал о том, как вернется в Каргополь, денег привезет. Только что потом? Кроме озера и браги, двух дур малолетних и жены с надорванной психикой, ничего не было. Ее же дома нет никогда. Отчеты и балансы…