Мужчины в отличие от женщин сохраняли на лицах весьма мрачное выражение, даже беспечно болтая друг с другом. Сперва, впрочем, основной темой их беседы, как и у женщин, стали Джордж Гибсон и его несчастная семья. Затем они перешли к более насущным проблемам. В частности, они говорили о том, что катастрофически не хватает рабочих рук. Кстати, Джордж Гибсон был сельскохозяйственным рабочим и жил в коттедже, принадлежавшем леди Аглае. Простые землепашцы дружно затыкали рот тем «теоретикам», которые уверяли, что сельское хозяйство вскоре будет полностью механизировано, — ведь никто из этих крестьян (за исключением все того же мистера Эймса!) не мог себе позволить купить новую и дорогую технику, а лошадей во время войны погибло столько, что в ближайшее время восстановить лошадиное поголовье уж точно не удастся. Те же опасения относились и к остальным домашним животным: поголовье коров и овец также значительно уменьшилось, и не хватало рабочих рук, чтобы ухаживать за скотиной… Ох, и тяжелые времена наступили! Может, даже тяжелее, чем в войну. Кто-то вспомнил, что политики клятвенно обещали «готовые дома для героев», и эта острота была встречена ироническими смешками, в которых явно недоставало веселья.

Желая несколько разрядить обстановку, Гирам повел речь о том, что лето нынче пришло рано, а это обещает хороший урожай сена. Упоминание о созревающих травах естественным образом привело к обсуждению сенокоса и расчистки совершенно заросшего крикетного поля, а это, в свою очередь, вызвало очередной приступ подавленного молчания: мужчины вспомнили, скольких игроков недосчитается теперь их команда.

Помолчав, Гирам с притворной бодростью вызвался:

— Что ж, придется мне после службы сходить к ее милости и попросить у нее на время газонокосилку. Кто со мной?

Четверо или пятеро, хотя и неохотно, все же откликнулись на его предложение. А вот когда был жив сэр Родрик, предложение это прозвучало бы для любого весьма заманчиво: сэр Родрик, конечно же, сразу дал бы газонокосилку, да еще и каждого угостил добрым кувшином пива — на прощанье. А вот иметь дело с ее милостью…

Словно читая мысли односельчан, старый Гаффер Тэттон проскрипел:

— Ох, и плохие ж времена настали! Ох, плохие!..

Мужчины расступились, пропуская старика в центр своего кружка. Он опирался на толстую дубовую палку, которую вырезал себе, пока ревматизм не успел еще совсем изуродовать ему ноги и руки и согнуть крючком спину. В свое время Гаффер слыл искусным резчиком по дереву, плотником и колесным мастером. Но те дни давно миновали, и теперь он считал, что его мастерство вряд ли кому-нибудь понадобится, и любил повторять, что если в военное время почти все старались делать на фабриках, то и в мирное время по привычке станут поступать так же, а старые мастера вроде него останутся не у дел. Его мрачные предсказания, конечно же, в итоге сбылись, но в те дни кое-кто из молодежи и посмеивался у него за спиной. Однако большая часть жителей деревни с уважением относилась к этому мудрому старику.

Посмотрев вокруг затуманенным взором, Гаффер Тэттон промолвил:

— Да, тяжкие времена посланы нам во испытание! Только что ж удивляться? Ведь нынче как раз урочный год! В прошлый-то раз мы притворились, будто урочного года и не заметили! Так что теперь придется вдвойне отдуваться!

Отлично понимая, о чем он говорит, старшие мужчины беспокойно задвигались; по виду их было ясно, что им очень хочется сменить тему разговора. Когда же кто-то из парней, совершенно сбитый с толку словами насчет «урочного года», попросил разъяснений (мистер Эймс тоже явно обрадовался, что кто-то задал вопрос, так и вертевшийся у него на языке), то уже не только в глазах мужчин замелькала тревога, но кое-кто собрался и поспешил уйти прочь. Но Гаффера Тэттона не так-то легко было сбить с нужной темы.

— Первый раз это был 1915 год, — произнес он с нажимом. — Оно, конечно… война и все такое… И Она нас тогда простила, это точно. Да только в этот раз уж не простит! И ведь Она не раз нас предупреждала, неужто не заметили? Умер сэр Родрик! А его полноправный наследник… Нет, над ним точно проклятие тяготеет!

Кое-кто из собравшихся даже присвистнул. Всех огорчали печальные сведения о болезни мистера Эрнеста — эти сведения местные жители вытянули из его слуги, мистера Тинклера, имевшего привычку по вечерам заходить в «Большую Медведицу». Этот Тинклер, хоть и был «одним из Ланнонов» по рождению, оказался вполне приличным парнем, знал великое множество всяких историй и анекдотов, а также обладал удивительной способностью выпивать немыслимое количество местного сидра.

И все же столько времени прошло с тех пор, как мистер Эрнест вернулся, а здоровье его по-прежнему пребывало в весьма плачевном состоянии!

— Хрупкий он очень! — как-то заметил мистер Тинклер и снова повторил, словно одобряя выбранное им определение: — Да, хрупкий! Таким трудно жить. У них, как говорится, душа тонкая, артистическая. Ясно вам? Для тех, у кого такая душа, это свойство — не то благословение, не то проклятие…

Вот и он произнес вслух слово «проклятие», хоть и вкладывал в него совсем не такой смысл, как Гаффер Тэттон…

Однако сейчас старик был охвачен порывом красноречия. И утверждая, что им надо только прихода священника и дождаться, вещал:

— Так ведь оно как положено? Ведь до Троицына дня рукой подать! И если мы не упросим святого отца благословить колодцы и источники…

Кашлянув, Гирам прервал старика:

— Мы, между прочим, говорили о том, что надо бы крикетное поле в порядок привести. И хотели после службы зайти к ее милости, чтобы…

Гаффер прямо-таки побагровел:

— А я думал, вас наши колодцы заботят! Неужто ж вы не поняли, что Она и есть одно из посланных нам несчастий? Что Она — это тоже предупреждение?

И многим показалось, что это действительно так; они бы, может, и вслух это высказали, да только тут как раз мимо проехала ее карета. Услышав целый хор голосов, произносивших: «Доброе утро, госпожа!», она, то есть леди Аглая, вышла из кареты, несколько раз благодарно и надменно кивнула в сторону снятых шапок и склоненных голов, а потом важно прошествовала вверх по дорожке, ведущей между могильными плитами к входу в храм.

Люди покорно двинулись следом.

Но проповедь священника они в тот день слушали плохо.

«А ведь они что-то припозднились с подготовкой крикетного поля», — подумал неожиданно Эрнест, когда бродил в окрестностях замка, пытаясь спастись от неотступных страшных видений.

Позабыв о том, что собирался заняться рисованием, он позволил ногам самим нести его. Обрывки воспоминаний о том, как однажды летом он приезжал сюда в отпуск с фронта, вдруг пробудились в его душе; вскоре он увидел крикетное поле, сейчас более всего похожее на обыкновенный лужок, хоть трава там и была, пожалуй, чуть покороче, чем жнивье на хлебном поле. Но для хорошего удара слева поле, конечно, совершенно не годилось.

На Эрнеста вдруг снова нахлынули воспоминания о прошлом. Ну да, конечно, беседка должна быть слева от поля… Вот и она! Когда-то зеленые, доски явно нуждаются в свежей покраске. Да и болтающаяся на одном гвозде дощечка с названием усадьбы выглядит убого, истерзанная зимними ветрами…

В душе поднялась давняя боль. Деревенской команде тогда не хватало отбивающего — его совсем недавно призвали в армию, — и они попросили Эрнеста сыграть за честь Уэлстока. Он согласился и отбил, наверное, мячей сорок — весьма неважнецки, надо сказать, посланных. Этого оказалось достаточно, чтобы сравнять счет, и в итоге Уэлсток даже выиграл, получив на два очка больше.

«Это была моя последняя игра в жизни!» — подумал он.

И, повернувшись к полю спиной, медленно побрел к дому, стараясь не заплакать.

По пути он заглянул в летний домик; там в водонепроницаемом сундуке хранились принадлежности для игры в крокет. Смутно вспомнилось собственное высказывание: «Крокет — практически самая активная из тех игр, для которых я отныне буду пригоден!» Как всегда готовый выполнить любую невысказанную команду, Тинклер уже вытащил колышки и разметил границы площадки.