Выпускаю слова из неволи, вдыхаю жизнь, потом отдаю, они зрячи, не зову обратно: на свете много слов, им необходима жизнь, сердце бьется словом, и кровь из слов, я соткан из них, собран, составлен в одно предложение, поиском которого увлечен и опечален, и почти счастлив, пора такая, не прихоть, не вывих – выдох.

Я ступаю по раскаленной земле своего тела, пылающий зной, безумство полуденного солнца, мерцающее марево сознания, искрящийся источник, звон падающих струй! мираж… ступни обожжены, след черной линии на ослепляюще белом листе, и музыка, рисую, смотрите…

Слова придумали люди. Речь-это наше, сугубо человеческое, изобретение. И когда произносится «диалог» – сразу возникает образ двух людей, обменивающихся словами. Есть, однако, мнение, что для диалога вовсе не обязательны слова, более того, что подлинный диалог – это нечто, что происходит в до-, или, если угодно, за-словесном пространстве. Диалог – это взаимопроникновение двух сутей, в самом процессе диалога вдруг постигающих свое сокровенное, до-опытное единство. (Как сказал поэт: «И те, кому мы посвящаем опыт, до опыта приобрели черты…») Так понимаемый, диалог оказывается страшно дефицитным товаром в наше лишенное любых дефицитов время.

Природа, мироздание, до вторжения в него человека, – это абсолютный, утонченнейший, на всех мыслимых и немыслимых планах, диалог всего со всем. Всё откликается всему, зависит ото всего. Листок, в медленном кружении опускающийся на землю, может стать причиной лавины. Связи природного мира едва ли уловимы человеческим, привычным к децибелам социума, ухом и уходят корнями в незримое.

Нет, диалог – не человеческий феномен, а люди, какими они созидают себя сегодня, не диалогические существа. Да и как рассудить иначе, если даже любовь, эту возможность тотального диалога, они додумались обозвать сексом, свести до физиологического отправления.

Вывод прост: если взрослые сегодняшней эпохи – это люди, то дети их, конечно же, не-люди, дети – это нечто противоположное, нечто кардинально иное. Счастье и священный восторг самозабвенного диалога еще (до какого-то времени) ведомы детям, как ведомы они природным стихиям, растениям, птицам, зверям.

Но дети – взрослеют, мистерия жизни, частью которой они являлись, подменяется суррогатами ощущений, и лишь редкие одиночки находят в себе мужество – грезить, стремиться, устремляться к истокам. Их называли раньше – поэты. И миссией их во все времена было – снова и снова испытывать состояние диалога, снова и снова, сквозь боль и восторг, отдавать себя навстречу энергиям мира, входить в резонанс. По сути, уделом, задачей, путем их было – хранить свою душу, оживлять свою жизнь.

Простор мира распахнут навстречу нам ежемгновенно. Надо только выйти из капсулы своей отграниченности, сбросить ороговевшую за годы функционирования в социуме оболочку озабоченностей собственными проблемами. Надо лишь найти мужество открыться сквозному ветру диалога, пронзающему нас от корней до самых высоких вершин, – вольному диалогу, уводящему каждого в его заповеднейшее пространство. Надо научиться быть беззаботным. Хотя бы в том смысле, как беззаботны птицы небесные, которые, как известно, не сеют, не жнут…

А если уж заботиться, то – о возвращении. К диалогу, к Истоку, к сердцу вещей.

Эта сквозная забота – стержень книги, которая перед вами. Два ее автора – это два способа возвратного движения к сути, к истокам вещей. Две души, торящие каждая свою уникальную тропку, два опыта, раскрывающие навстречу читателю бутоны своих цветов. «Дерево, полное птиц», «Соседи по свету»… Каждая составляющая названия этой книги заявляет о ее диалогических истоках. Неблагодарное дело разбирать эстетику авторов, эстетику и концептуальные основы их способов говорить оставим критикам да искусствоведам. Отметим лишь то обстоятельство, что редактор и издатель не случайно объединили под одной обложкой творчество двух людей, разделенных как границами регионов, так и границами жанров.

В сквозящем всеми ветрами пространстве вольного диалога, коим держится мир, их созвучие, со-настройка очевидны. Вибрации мира, на которые откликаются их души, родственны в чем-то корневом и главном.

Андрей Яншин

Как узнать, есть ты на свете или нет тебя совсем? Спросить? Но сам о себе не спросишь. И у кого? Вот и не узнаю, был ли в жизни или все приснилось. В прошлое хочу, там родина. Вроде чего проще. Прыгаешь в воды и плывешь против течения. Докуда сил хватит добраться, там и окажешься, правда, мокрым. Сухим из других времен не выходят. Помню, дед, вернувшись с войны, выпытывал у бабушки:

– А какое оно, гражданское счастье?

Она растерялась, руки о фартук обтерла, лицом туда зарылась, в руки свои, черные от работы, честные до строгости ноябрьских веток:

– А вот скажу, и не поверишь. Помидоры да огурцы солить – счастье. Вот оно какое у меня соленое. В войну-то, кроме капусты, ничего не солили. Нужда поедала на корню.

– Да, несладко бабам.

– Было бы сладко, давно бы из счастья самогон гнали.

Потом их долго, мучительно отлучали от земли, под самый занавес родины лишили вдобавок.

Как-то перед смертью поинтересовался у деда:

– Дед, а земля – это что?

– Внучок, ты у дерева спроси, оно знает, а я что-то запамятовал совсем, прежде понимал, да вот вышибло начисто. Такие, как я, для опят годятся да для ребят малых.

Бабушка после его ухода долго горе мыкала. Кончики ее платка всегда были мокрыми. Тогда не понимал – в прошлое она уходила, туда, к деду. Мать с отцом видеть редко доводилось, работали до упора, на партсобраниях заседали, на субботниках горбатились. Уроки брал из бабушкиных рук, теплых от плиты и строгих от жизни.

– Бабуля, ты все о времени да о времени, давай о чем-нибудь другом.

– А ничего другого нет, внучок, всё из времени.

– А государство наше?

– Нет, государство – гость незваный на нашей родине, сынок. Запомни крепко да не говори никому.

И перекрестилась, и молитву в угол на образа прошептала.

– А крест твой, он что?

– Крест, милый, тень уходящего.

– А от кого он уходит, человек этот?

– От себя и уходит, от кого еще-то уходить?

Жаль, о вере не успел поспрашивать. Так и осталась тайной эта причудливая вязь четырех букв.

Помню, как влюбился. Взволновалось всё во мне неимоверно, бежал из школы как ошпаренный, боялся, с бабушкой что-то случится:

– Бабуля, скажи, а есть ли счастье?

– Человек есть, стало быть, и счастье где-то рядом.

– А какое оно?

– У каждого свое, другому не подойдет, по размеру не сгодится.

– А мама почему плачет?

– Снаряды вынуждают делать, в небо пулять. Какое тут счастье, слезы одни после ракет этих текут.

– А счастье от людей куда уходит?

– В землю, сынок, всё в землю. Думаешь, откуда она такая?

– Не знаю.

– А пора бы, раз девчонки нравиться стали. От счастья, каждое зернышко в землю от счастья прет.

После бабушки многие пытались учить уму-разуму, да только ничего не вышло. Прошлое потерял, настоящего не обрел. Одно время хотел в религию податься, да мудрый человек образумил:

– Религия – ремесло, каждая отколола кусок от Господа да дурачит народ, будто Господь с ними заодно.

Не поверил человеку этому, не приютил. Он на лестничной площадке проживал, бедствовал как мог. Я ему хлеб с водой да сигареты таскал. Так и болтался вне времени, доболтался до того, что потерял вкус настоящего. На всем вижу крест уходящего человека. А спросить, к чему такое, не у кого. Додумался до точки. Собрался тапочки покупать. Да вот подслушать такое довелось, что и пересказать не знаю как. Я сам в кустах отлеживался, пузырек очередной из аптеки глотнул, отходил – куда, одному Богу известно. А они почти передо мной на лавочке миловались, молоденькие оба, чистые-чистые, как из христовой запазухи. Время позднее подкатывало, по домам пришла пора. Слышу, и не верю: