Литмир - Электронная Библиотека
A
A

– Болт. Один из рассказов назывался «Болт».

– Точно, – подумал про себя Виктор.

– А вот нам вещая свинка подсказывает «Варяг».

– И опять верно, – почему-то со злостью подумал Виктор.

– «Лидия», – сказал, прочитав бумажку.

– Прямо как русское лото, какая-то крыса таскает из вороха.

– Тут какой-то «Марс», а вот «Валя» и «Лето» на одной бумажке, – «Виолетта» что ли?

И какой-то брезгливостью пахнула на Виктора вся эта затея.

Нет, не нравится мне все это определенно. Надо делать ноги. Иначе меня вырвет прямо на стол.

– Вот тут деньги, – сказал Виктор. – Спасибо и прощайте.

– Раз вас это устраивает, – сказал старик, посмотрев поверх очков, – не смею задерживать. – И, взяв свинку на колени, почесал ей шерстку.

– Да, еще «Мишка» какой-то, – крикнул он вдогонку. – И «Леня», Леонид значит. Я не практикую уже, понимаете ли, – говорил Петр Алексеевич, прижимая свинку к животу, стоя в передней. – Но если что, прижмет если…

Виктор шел немного или даже много ошарашенный. Ему казалось или на самом деле ветер доносил из темноты: – Золото, Варя, Валя, Валентина!

Да, кстати, что же я не спросил, может он найти папку или действительно махнуть на нее рукой. Когда проходил по мосту, то показалось, что белая папка плывет, и вон ее огрызенные тесемки. Но было слишком холодно, и проверить никакой возможности. Все блазнится, надо собраться, я совершенно разбит, как будто из меня качнули пару литров крови, забыл, сколько всего в человеке. А, на вампира нарвался, что-то он поздоровел прямо на глазах. Энергетический вампир, и такое, говорят, сплошь и рядом. Обидно, конечно, что какая-то скотина угадывает. Он шел в расстегнутом пальто, а снег валил. Все, не думать, забыть, вернуться в свое немного невыносимое состояние, слегка так невыносимое, приправленное, так сказать, отчаянием и полной безысходностью.

– Ты говоришь, что ты беден, – вспомнил Виктор слова из «Апокалипсиса». – А я утверждаю, что ты богат.

И слова из сочинения епископа Шаховского – каждый глоток воздуха бесценен. Действительно, как, за какую сумму приобрести обычный глоток воздуха умирающему больному? И такие мысли подогревали, делали из него если не сильного, то по крайней мере отодвигали отчаянье, депрессняк отступал, давая подышать. Вот оно, где-то рядом, можно схватить, прижаться щекой, лобызать и умиленно плакать. Спасибо, спасибо! Издалека донеслось колокольное пение вечерней службы.

Лунная походка - i_011.jpg

Частная жизнь куратора Петрова

В 216-й живет Композитор. Он мучается от множества разъедающих его композиторский мозг отвратительных шумов, мешающих созданию схватившего за все его живое произведения. Мышь точит корочку: гыр-гр-кр-тр-тр-хр. Будь ты проклята, чтоб лопнуло твое брюхо, отсох хвост, а ворона скормила тебя своим чадам! Будьте прокляты вы, вороны, что нагромождаетесь на проводах и на скрипучих, шоркающихся о шифер ветел козырьках бутиков! Будьте прокляты вы, бутики, порожденье гнусных топотов, шарканья и сморканья, шуршанья юбок, лязганья стальных челюстей! А эти физически невыносимые визжанья трамваев, тормозов, густая патока беременных перебранкой и склокой доильщиц мух и тараканьих чабанов. Но Композитор глух, и издания его произведений не пылятся на прилавках Вены, Берлина, Санкт-Петербурга. Мышь точит корочку, разрабатывает челюсти, она по известным ей ходам проведывает и других жильцов дома № 8 по улице Иегуды Менухина, раньше она носила название Осоавиахим, немного музыкальнее.

В 212-й стучит на машинке Писатель – очередной роман в двадцати частях с эпилогом. Роман захватывает жизнь семейства Петровых, начиная с конца девятнадцатого века, проводит персонажи по всем, как полагается, войнам, революциям, маевкам, коллективизациям, репрессиям, голоду, освоениям космоса, открытиям в области генетики, кибернетики, физики и прочей биомеханики, не упуская культурных достижений кинематографа, психиатрии и других оккультных проявлений. Эмиграция конца второго тысячелетия перемещает одного из последних Петровых в Штаты, где и заканчивает дни свои последний из Петровых на электрическом стуле. Особая техника воспроизведения текста привела Писателя к мысли о конспирации, поэтому бумага после отпечатывания на ней очередной страницы на первый взгляд кажется чистой. И если б не абсолютная память Писателя, то роман попросту представлял бы собой серию папок с надписями на корешках, с абсолютно пустыми листами. Но это далеко не так. Будьте покойны, Писатель вам в хронологическом порядке прочитает казалось бы не существующий текст, и даже укажет свои наличные сомненья и недоработки. Все дело-то в том, что каждый листок дотошно пронумерован и порядок соблюдается неукоснительно. В силу чего никакой путаницы не происходит. Кроме того, существует подробный план действия, характеристики и все данные на персонажей, занятых как в главных ролях, так и в эпизодах.

Близится час торжества моего, ненавистный соперник уйдет далеко от нас – напевает Писатель арию из «Руслана и Людмилы» во время отдыха за чашечкой натурального бразильского кофе с сэндвичем, в то время как приходящая домработница Сонечка стирает пыль с полок и корешков книг, количеством которых могла бы гордиться приличная провинциальная библиотека. Пора прокатиться на горном велике по слякоти, уступая дорогу машинам, зарулить на почту, взять из а/я свежую столичную периодику, обязательно какой-нибудь курицын пискнул на отрывок из романа самоуверенную, напичканную хамовитыми остротами статью, впрочем слишком верткую, чтоб уличить в определенной позиции одного из модных критиков. Клим Сангин, видите ли, его развеял и привнес в украинские блеклые будни струю, чем-то похожую на настоящую 96-градусную литературу. Этот молодой человек чем-то напоминал ему молодого Булгакова, еще не надорвавшегося в битве с чудовищем. Еще умеющего получать эстетские наслажденья от щиплющего язык свеженького пива и бутерброда с семгой. По крайней мере язык – этот сверкающий обоюдоострый инструмент – должен быть всегда в безукоризненном состоянии, и счастлив обладатель, по большому (гамбургскому) счету сознающий всю бесценную ценность дара сего.

У Писателя кружится голова от простора внутренних перспектив, жена подливает кофе еще, топленые сливки уже остыли. Каким ароматом веет от корешков папок, стоящих на полках: «Частная жизнь куратора Петрова». И все смешивается, когда он отстегивает велик и мчит по мокрому асфальту, холодный осенний посвист бодрящ и упрям, как китаец на вазе в спецхране Петрова, китаец у водопада, с непонятными иероглифами, текущими как птичьи следы, и эти школьницы, смеющиеся с набитым ртом, прохожий с собакой, похожий на нэцкэ. Петров, добившийся знакомства с княгиней Шаховской. Интересно отметить, вот здесь явная недоработка, не хватает прозорливых фактов и может быть некоего легкого волшебства, свойственного позднему Булгакову, алкоголику Гофману, Николаю Васильевичу, да мало ли чей пестрый товар обволакивает и уводит на время в жизнь истинную, взамен этой, взахлеб болтающей о своих быстропортящихся прелестях. Прогулки по тенистым аллеям придворцового парка, разговоры, сопоставления Азии и Европы, проникновений одной культуры в другую, их взаимовлияний. И как сейчас, по сомнительной случайности сорванной дуги троллейбуса – вспышка, грохот по крыше токосъемника, опрокинутая тележка с ящиками помидоров и пинающий их в приступе ярости чеченец, белые доски сломанного ящика и прыгающие, скачущие помидоры, – точно так просвечивает сквозь мирный огонь камина доверительная беседа со слегка на взводе, зарозовевшей княжной, от вина ли, пригубленного из бокала с черного столика, стоящего между ними… Или это процеживается лай собак, вертухай на вышке, и молитва о смерти в бараке, где греются у печки поочередно. То не вьюга в степи завывает и хрустит и звенит неломкий снег под ногами и глаза провожают в последний путь не его, нет, не его в небо с облупившейся краской.

7
{"b":"213994","o":1}