Остановимся на последнем несколько более положенного. По прошествии насморка я всегда ощущал прилив некоторого измождения и необъяснимой тяги заниматься самовоспитанием или самовоспоминанием.
Средство от икоты: нужно зажать нос, уши, глаза, верхнюю часть туловища руками и, нахлобучив ящик из-под помидорной рассады на голову, делать движения пальцами ног в направлении колесного трактора «Беларусь», разрушающего в это время гнездо свиристели.
После всего, после того и после этого, после вопросов и после стояния на морозе с окаменевшим задом – нет лучшего выхода, как начать спрашивать громким голосом девушку с карими глазами на лице смуглом, под лисьей шапкой, а сама она рядом с молодым человеком, он-то на кой черт, муж ее что ли, что-то не похоже, но сидит рядом на одном сиденье, а я, как дурак, разглядываю ее через плечо некрасивой моей соседки, ну давай выйдем вместе и пойдем ко мне на чердак.
Она мне не верила, я видел в ее кротких глазах массу недоверия. – Не отчаивайся, – шептала она мне, раздеваясь и одеваясь снова, но где, в какой именно точке земного шара? В точке Фаренгейта. Опять стал я зловредина, опять я упиваюсь личным несчастьем. Справедливое замечание.
Театр ля Пегас. Груды любителей. Башня. Я вспомнил, где ее видел. Это было по пути в Ликудубрю. Нас везли в противогазах и не разрешали курить. Кого ловили с сигаретой, заставляли скушать ее непотушенной. Башня, с небольшим деревцем на кромке, рыже-коричневые кирпичи напоминали лица товарищей. Чашки, миски и посреди стола китайская ваза для сержанта. Я сидел напротив генерала, он ел и плакал, слезы то и дело падали в его генеральскую мисочку супа, а из супа торчала маленькая, но очень изящная женская ножка. Мы сидели друг против друга и корчили рожи. Генерал сквозь душившие его слезы порой не видел, какую удачную я ему сварганил. Он продолжал помешивать суп с женщиной, задирающей ножки поочередно со дна мисочки. Генеральская женщина. Она снилась мне под утро, ничем не отличающееся от ночи, я стонал, как от зубной боли, и переворачивался на другой измазанный зеленкой бок.
Утром была команда ходить по проволоке, и все, лениво потягиваясь, шли и шли по слегка обвислой проволоке, протянутой между столбами с надписью «влезай, убьет», стараясь увильнуть по пути в сортир, посидеть, подумать о сержанте, о женщинах. Из последних чудесные стояли в оружейной комнате, нужно было протереть ветошкой, но кружилась голова от бессонно проведенной ночи.
Я помню, как она вошла ко мне в умывалку. Я, от нечего делать, скреб подбородок лезвием безопасной бритвы, тут послышались шаги, двое обернулись с мылом на физиономиях и выронили помазки прямо на кафель, где они встали торчком. Не обращая ни на кого внимания, я подошел к ней и, поцеловав руку, провел к моему умывальнику. Какое-то время она держала зеркало в своих руках. – Жжж – рррр – ссссс, – вот что она говорила. Незаметно надвигались майоры на колесиках и жужжали, в руках у каждого было по плакату: «Ешь смело, если кончил дело». Эти бушлатовидные тучки. Не знаю, как бы кончилась наша встреча, если б не прибежал связной с веером порнографических открыток. Сдувание пудры со щеки. До завтра. Как всегда до завтра.
Полковой комиссар запутался между коек в простынях, и нашей роте был приказ – взять и осторожно удалить его оттуда. Некоторые, например Содов, пробовали щипать его за ляжки. Мы так упарились, что очухались лишь за бараками в рытвине, в сплетении панцирных сеток. Он визжал и гнал нас дальше, в поле, копать землю. Земля. О ней ниже будет сказано следующее. Чем глубже в нее закапываешься, тем очевидней, что ничего кроме мозолей на руках и мерзлых крошек земли в прикрытое запотевшими стеклами противогаза лицо не будет.
Еще дрожали перчатки в ее руке, еще не остыла поросль, где мы слушали транзистор, – и вот навстречу нам вышел Криштапов – страшный человек из Ликудубри. Из его рта выглядывала кудрявая головка Супивини. – Подойди сюда, сын мой, – и он крутит мне ухо, выворачивая, вытягивая, а я в это время забываю, где я положил мою лопату. Уж не отправил ли я ее скорым поездом?
Что-то не позволяет уснуть. Справа Сергей Чувачек, дальше Ваня Кукшин. Их мирное посапывание заставляет восхищаться крепостью перегородок между отделениями в мозгу. У меня барахлят перегородки, я уставился в луну, заглянувшую в нашу казарму. Никто не хочет ловить грейпфруты, но мне не укрыться от полетов желтых планет. Я укроюсь с головой одеялом, я закутаюсь в храп двух сотен коек и постараюсь исчезнуть здесь, чтоб вынырнуть на бульваре города Руксворда. Заносит к газировальной будочке с милой девушкой в пластмассовых очках от загара. Сегодня осы не летают. Тебе помогло мое средство от ос?
Утром в столовой нам рекомендует официант борщ по-украински. Шмит, озираясь по сторонам, шепчет мне: – Ты что, вовсе с ума спятил? Какой официант? – И действительно, мы сидим вокруг деревянного стола без скатерти с дежурными кусками хлеба, тихо переговариваемся, держа шапки на коленях. Ожидание порции супа. У меня даже ложки нет. – Шмит, жри быстрее.
Кто виноват, что танцы тогда были местом сосредоточения душевных катаклизмов? И лесопарковые зоны рождали отношение ко мне, как представителю… а я ничьим представителем до сих пор не являюсь. Разве что поедателей грейпфрутов.
Я купаюсь в борще. На лице сотрапезницы горе от только что прочитанной книги про убийство и совращение. Последнего было меньше. На окнах тюль, скользкая на ощупь. Дыши взатяг. У нас курят и еще как. Смех поднимался из глубины двора и мог остановиться лишь в ванной, при виде складок на животе. Розовый младенец. Император приказал слугам ловить всех красивых женщин и выбивать передний зуб, так как дочь императора потеряла оный, подскользнувшись в паркетном зале. Трах! Ослик. Решение стать великим. Я не пойму, о чем ты говоришь. Мне безразлично, с кем ты была до меня. Но со мной ты можешь забыть обо всем на свете. В подъезд ее волоки, в подъезд! К подоконнику ее прижимай!
Поезд набирал скорость, я лежал на верхней полке и старался срастись с ее обивкой, с пружинящим поролоном. Но ни черта не выходило. Лишь кровавый закат да дрожь по воде. Ну вырви, вырви же меня из челюстей! Красавица, ты же знаешь, отсюда не так просто возвратиться, да и верен ли я останусь нашей юности? Обет, что ты мне дала на прощанье, я тоже держу, да и с кем тут, в горах? – одни кони да старшина. По политучебе у меня пять, скоро мы одолеем всё и я вернусь. Не спи ни с кем. Кстати, тут продают торшеры, помнишь, о таком мы мечтали, сидя на бревне, возле сарайки, за школой. Милый. Ее видели в окно, проходящую с папкой кожаной, на ней был голубой свитер облегающий, она ела яблоко, в сердцевине которого трещал червяк. Щелкнул выключатель, отец спал на полу не раздевшись. Может это был и не отец. Скорее всего это ее парень, а что он лежит лицом вниз, так ничего в том опасного нет, может быть, он слегка пьяный. Отчего бы это? Вроде не пахнет. Дыхни. Что он и делает вполне заметно, да еще в самое ухо, хоть наушники одевай. Главное, чтоб никто не вошел в служебное помещение. Все это глупости. Ты слышишь меня? Я утверждаюсь, окапываясь с головой, вот моя лопата, тебе хорошо видно, довольно тупомордая, не правда ли? Окапываюсь, так что пот идет от гимнастерки, поднимается выше и сливается с шумом воды и пара в прачечной. Увидишь меня набирающего снег в банную шайку, на мне, кстати сказать, нет даже кальсон. Остальные делают то же. Горячей воды много, но нет холодной.
Мы идем вдоль забора строем, а из репродуктора развевается джаз. Репродуктор на столбе. Вот оттуда и джазит вовсю. Уголь слева, забор справа. Ложись! Помилуй, господин капитан, после баньки-то. Ну что вы ребята, я же пошутил. А что у вас, ребята, в шайках? Да снег, товарищ капитан. Снег, видите, белеет, холодный снег, хрен слепошарый. Равняйсь, смирно! Товарищи солдаты, сегодня рота отмечает банный день, так что прошу кто хочет ко мне на чай.
Он наливает себе в чашечку кипятка. Ваня Кукшин подкрашивает заваркой. Сбегал бы ты, Ваня, сбегал. Право слово, а? Слушаюсь, товарищ капитан. И строевым шагом он удаляется с песней звенящей между колонн, голос его еще долго доносится из глубины зала, но тишина и залитая сияньем люстра поглощают всё.
