Он давно привык считать Израиль своей родиной, хотя переехали они сюда с матерью в сорок восьмом, когда ему уже было семь лет. От раннего детства остались у Магена смутные воспоминания страха, с которым он, кажется, появился на свет во время фашисткой оккупации в еврейском гетто во Львове. Почему они тогда выжили для него непонятно до сих пор – из гетто остались в живых единицы. Его отец был сапожником, а мать работала стоматологом в местной больнице – это наверное их и спасло, – многие их хорошо знали и помогали прятаться во время рейдов эссесовцев, которые угоняли евреев в концентрационные лагеря.

Отца Маген не помнил, – тот пропал когда ему было меньше года, – пошёл за продуктами на рынок и не вернулся. Как и где он погиб Маген так никогда и не узнал – от отца осталось только несколько пожелтевших предвоенных фотографий. После окончания войны он отчетливо помнит жгучее чувство голода… От многоэтажного дома, в котором жила его семья до войны, осталась только одна необрушившаяся стена с пустыми проемами окон. Жить было негде, евреев во Львове после войны не осталось, и неизвестно по чьему совету мать решила поехать в Биробиджан, на Дальний восток, в еврейский край, организованный там Советской властью. Поезд, на котором они ехали под монотонный звук колес, неторопливой гусеницей тащился через бескрайнюю Сибирь почти две недели. Когда приехали, Биробиджан встретил их неприветливым грязным вокзалом и роем надоедливой мошкары, – гнуса, как её тут называли, которая, когда кусала, оставляла на теле жирную кровоточащую красную точку. Тело вокруг ранки потом начинало распухать и лицо и руки заплывали, как от укуса пчелы.

Прямо с вокзала мать направилась в местный райсовет просить об жилье и устройстве на работу. Но оказалось, что стоматологи в городе уже не нужны и с жильём в городе большие проблемы. Встретивший их работник по вопросам жилья только сухо бросил:

– Жилья нет… Нет жилья и точка! Ну, нету, – развел он руками. – Строить нечем, строить некому и не из чего! Мог бы родить – родил бы! А так, что? Ни одни вы такие! На очередь поставлю, а обещать ничего не могу! Всё!

Мать была в отчаянии. Возвращаться обратно во Львов было немыслимо, да и наверное не выдержали бы они обратной дороги. В итоге приютила их семья украинцев, точнее украинки тети Гали, у которой сын был на два года старше шестилетнего Изи. Матери пришлось устроиться на оловянный рудник и это давало им скудный послевоенный паек, которого едва хватало, чтобы утолить на недолгое время чувство голода. Жили скудно, но как-то жили. Но в сорок шестом, в приютившую их семью вернулся дядя Дмитро, бывший кормилец, а теперь инвалид без обеих ног, и стало совсем плохо. Главным занятием дяди Дмитро теперь было сидеть во дворе и матерно костярить фашистских гадов, оставивших его калекой. Доброхоты же, желающие посочувствовать орденоносцу-инвалиду, как правило находились каждый день и к вечеру дядя Дмитро на своей грубо сколоченной каталке, возвращался домой вдребезги пьяный и выливал накопившуюся за день злость за свою искалеченную жизнь на жену, на сына и на Яшу с матерью. И всё это, обычно, кончалось пьяными скандалами с отборным матом и надрывными всхлипами тети Гали по ночам. Мать терпела ещё полгода, потом снова пошла в местный райсовет.

– Нам нужно хоть какое-то жильё, – заявила она с порога всё тому же работнику райсовета, не обращая совсем внимания на стоящего у окна человека в военной форме.

– Нету жилья! – ответил тот привычно. – Нету! Живите пока, где жили…

Но мать никуда не пошла.

– Некуда нам идти, – сказала она, беспомощно опускаясь на обшарпанный стул. – В чужой семье мы не нужны – там своё горе, а своей крыши у нас нет…

Работник райсовета посмотрел на неё воспаленными от усталости глазами:

– Мог бы взять, взял бы к себе, но у меня и так пятеро в одной комнате… Некуда, дорогая моя, некуда… Честно…

– А мне уже всё равно, – ответила мать обречено, а потом выдохнула. – Господи! Да что ж за страна такая… Если даже в еврейской области для евреев нету житья!

И всё что накопилось, наболело за эти годы выплеснулось наружу одной только этой фразой. Но тут неожиданно обернулся тихо стоящий у окна капитан с синими петлицами на тщательно отутюженной темно-зеленой гимнастерке.

– Простите, как вы сказали? – спросил он вкрадчиво.

– Сказала, как есть! – в отчаянии отрезала мать и вышла из кабинета.

Только, как оказалось, лучше бы она этого не говорила – вернуться-то все равно ведь пришлось обратно к тете Гале… А ночью за ними пришли люди в фуражках и черных яловых сапогах и забрали её и маленького Яшу. Долго особенно не церемонились… Чего церемониться, когда и так всё ясно – антисоветские высказывание, антисоветская пропаганда. Сразу было пришпилено страшное клеймо – "враг народа". Затем был короткий закрытый суд и приговор.

Их с матерью должны были отправить по этапу в Магадан, но почему-то отправили в Анадырь, в трюме старого, видавшего виды, прогнившего парохода. Кто и зачем придумал отправить их туда, к тому же столь необычным способом, неизвестно, но ясно, что отправляли почти что на верную смерть. Наверное так и рассчитывали, что не доплывет этот плавучий гроб до места назначения – потонет. Братская могила… Видимо кому-то просто надо было списать эту посудину и зэков заодно. Но бог видно все же есть и всё видит. Их дряхлое судёнышко, попавшее в шторм вынесло на камни, но эти камни оказались камнями острова Святого Лаврентия. А это уже была Америка. Был, как раз самый разгар холодной войны. Политические, зэки, да ещё к тому же среди них мать с малолетним сыном – несколько дней о них шумели американские газеты. Так что, получается, как ни странно, повезло им с той самой маминой злосчастной фразой. А потом был пароход, но уже добротный, американский, волонтеры из добровольного еврейского общества по содействию репатриантам и снова пароход. Так они и оказались с матерью в Израиле.

Когда попали в Израиль больше всего маленького Яшу поразили две вещи: обилие фруктов, которых он раньше никогда не видел и не пробовал и то, что здесь все говорят на иврите… Всё это было очень и очень давно, – более сорока лет назад, словно в совсем другой жизни. Вспоминалось теперь, как кадры из старого полустершегося черно-белого кино.

И вот сейчас Яков Маген снова был в Израиле. Лёгкий бриз с берега гнал мелкие волны, которые приятно раскачивали его расслабленное тело.

"Благодатная земля!" – подумал Яков Маген про себя. – "Не удивительно, что тут Иешуа по воде ходил, раз здесь и такой грешник, как я утонуть не может… Прости Господи, если кощунствую…"

Он скосил глаза на распластанные рядом тела американцев, которых по окончанию встречи Моше Лавин пригласил совершить небольшую экскурсию по Израилю с заездом на берег Мертвого моря. Американцы, как истинные янки, были легки на подъём и с энтузиазмом согласились.

Официальная часть встречи прошла достаточно быстро и конструктивно – фактически во многом концепции двух разведок совпадали. Под конец встречи, когда уже заканчивали обсуждать социальный блок, Яков Маген вдруг внёс одно предложение.

– Мне кажется, – заметил он, – что сейчас советская молодёжь уже сориентирована за западные ценности… Я имею в виду не только моральные приоритеты, но и западную культуру. Но это относится в основном к молодёжи лишь до 25 лет. Если мы собираемся реально противодействовать коммунистической идеологии, мы должны понимать, что за советское время русские успели сформировать свой, советский образ жизни. Этот образ жизни привит с рождения большинству русских. Причём он имеет под собой вполне конкретную основу в виде советской имперской идеологии и советской культуры… Первую подпорку в виде советского имперского мышления нам уже удалось раскачать… Но полного успеха мы сможем достичь, только когда сама русская культура сама будет бороться с коммунизмом… Русские сами должны развивать у себя комплекс неполноценности за своё ущербное прошлое… Наша задача лишь быть катализаторами этих процессов, то есть материально поощрять в новой русской культуре тех реальных носителей идей, которые вписываются в нашу концепцию…