Однако же в начале мая мои планы в отношении даты пошли прахом. В одну из суббот, совещаясь на рынке в Иерусалиме с “четверкой верных”, я узнал от Нельсона, что впервые за всю историю здешних мест решено ближайший День Независимости праздновать не там, где всегда, не в открытом поле, а в самом городе. Это, конечно же, делало атаку на Иерусалим Четвертого июля еще опаснее, чем в обычный день, так что я в ужасе отменил свое решение. Со страхом и недоумением я подумал, что Господь играет со мной, дразнит, испытывает меня, и вскоре после той субботы я заболел — целую неделю меня донимал кровавый понос и мучительная горячка. Все это время я был сам не свой от беспокойства. Отчаявшись, я уже усомнился, действительно ли Господь призвал меня выполнить столь великую миссию. Потом моя болезнь прошла так же внезапно, как и напала. На несколько фунтов похудев, но чувствуя себя каким-то образом сильнее, я встал с постели и вышел из пристроенной к мастерской комнаты, где за мной ухаживали и кормили попеременно то Харк, то неуемная мисс Сара, которой уж недолго оставалось суетиться, — вышел и вскоре узнал о новом повороте событий, которые, к вящей моей радости пополам со стыдом за маловерие, убедили меня, что Господь меня не отринул, наоборот, в бесконечной Своей мудрости Он предоставил возможность дождаться еще более благоприятного момента и составить план куда изощренней прежнего.
Эта новость пришла однажды утром уже в июне, когда в очередной раз Тревис отдал меня внаем к миссис Уайтхед. Или, скорее, выменял — на два месяца отдал вчистую в обмен на упряжку волов, в которой весьма нуждался, чтобы раскорчевать выжженный участок земли, где собирался сажать яблони. Миссис Уайтхед была, как обычно, вне себя от радости, что вновь меня заполучила: я нужен был как кучер и как плотник — ей понадобилось пристроить к коровнику дополнительные помещения. Так или иначе, но именно когда я был на ее дворе, я краем уха услыхал, как проезжий баптистский пастор сообщил коллеге, Ричарду Уайтхеду, что его секта собирает в конце лета всю братию на циклопический съезд в округе Гейтс, что сразу за границей, в Северной Каролине. Сотни, если не тысячи, баптистов из Саутгемптона уже выразили свою радость и готовность присутствовать, — сказал Ричарду этот пастор, пышущий здоровьем краснолицый дядька, и, подмигнув, добавил, дескать, он на чужие территории вторгаться не намерен, но если приедут и методисты, то очень хорошо — им ведь тоже не помешает сбросить груз грехов. Все мы братья во Христе, пояснил он; а что касается платы за участие, то она в этом году всего по полдоллара с человека, а чернокожим слугам и детям до десяти лет вход вообще бесплатный. Затем он отпустил какую-то плоскую шутку про методистов и их традиционную трезвость. Что ответил Ричард, я точно не припомню, вроде бы он поблагодарил коллегу-пастора (как всегда сурово, холодно и сухо), не преминув сделать оговорку, мол, вряд ли приедет много методистов — они и в родном приходе получают должное духовное окормление, но он будет иметь в виду, и невзначай осведомился о дате. Когда же второй пастор ответил: “С пятницы девятнадцатого августа по вторник — это у нас, стало быть, двадцать третье будет”, я, стоя рядом и держа под уздцы лошадь пастора, понял, что дата моего великого свершения, произнесенная этими священническими устами, открылась теперь столь же явственно, как огонь Господень, ниспавший к ногам Илии. Это же просто подарок! Захватить и разрушить Иерусалим, когда там не будет нескольких сотен грешников-баптистов, то есть половины населения! — да это же детская игра! Я молча, про себя, вознес благодарственную молитву. Так я получил последнее знамение.
На окончательные приготовления оставалось всего два месяца, однако со дня затмения сделано было очень много, и это меня радовало. Главное, мы замечательно продвинулись по линии вербовки — а я-то еще сомневался, думал, крайняя степень секретности и сомнения в надежности кандидатов создадут препоны непроходимые, но успехи превзошли все ожидания — в основном благодаря сноровке, такту и силе убеждения, которыми как Сэм, так и Нельсон были наделены весьма щедро (Генри тоже завербовал двоих или троих, но глухота не давала ему как следует развернуться.) Свои плоды принес и научный подход, который я применял, набирая личный состав. Первым делом я руководствовался картой, на которой много месяцев назад наметил направление похода на Иерусалим. Я не собирался идти на город банальным прямым путем — дорогой длиной в семь миль из Кроскизов к кедровому мосту через реку Ноттоуэй.
Этот путь, хоть и прямой как стрела, и весьма короткий, заставил бы нас немилосердно оголить фланги. Я вычертил другой маршрут в виде неправильной, кособокой буквы S — огромную двойную петлю общей длиной почти в тридцать пять миль; она обходила все оживленные торговые тракты и в то же время как нельзя лучше задействовала безлюдные лесные дороги и коровьи тропы, змеиным зигзагом устремляясь по сельской местности на северо-восток. Я подсчитал, что на этом пути нашему войску встретится более двадцати плантаций, ферм и хуторов — то есть двадцать три, если быть точным, — и все это, за редкими исключениями, земли самых зажиточных в нашем округе хозяев, а значит, там найдется то, что так необходимо для военного успеха: негры, лошади, провиант, оружие.
Вот-вот, именно негры. Сверяясь с картой, я выяснял, где чьи угодья, и тщательно разбирался, кто из негров при них пребывает — задача не очень трудная, поскольку минимум один или даже двое негров от каждого такого поселения в базарный день обязательно оказывались в Иерусалиме, и тут уж мне или кому-то из моих ближайших подручных никакого труда не составляло как бы случайно оказаться рядом и, задав несколько невинных (а то и не совсем невинных) вопросов, выяснить состав чернокожей братии в каждом поселении поименно. Потом полезно было втихую выведать, нет ли среди них тех, кто бывал в бегах. Эти, как правило, парни горячие. Бывало, подступит Нельсон к какому-нибудь молодому негру с плантации Бенджамина Бланта, перекинется парой слов ни о чем, угостит парня куском сахара или жевательного табака, а уж потом и свой вопрос с ухмылочкой запустит: “А нет ли там среди ваших негров такого, кто бывал в бегах?” Ну, нет так нет, но чаще вопрошаемый сперва поскребет немного в затылке, побегает по сторонам глазами, похмыкает неопределенно да и признает — дескать, да, есть такой один парнишка, не так давно действительно, что называется, бегал. Натан его звать. Три недели в нетчиках был. Потом-то хозяин споймал его.
И вот уже в следующую субботу или через одну Нельсон подкатывается к Натану — здоровенному коричневому бугаю с непокорным и злобноватым блеском строптивых глаз, — отзывает его в сторонку, за рынок, где бурьян, и начинает расспрашивать про то, как коротал он в бегах дни и ночи, лениво поддакивает и направляет разговор к теме свободы, и осторожно, но решительно нащупывает то трепещущее, жаркое, кипучее, ту боль, за которой проступает Натанова ненависть. И, наконец, Нельсон произносит два жестких, необратимых слова, которые ему предстоит еще много раз повторить: “Убить сможсешь?” И тут Натана прорывает, его речь несется бурным потоком, в путанице, пузырях и брызгах ярости: “Ч-черт, убить! Дай только топор мне в руки, я бы их так! Яйца бы всем поотру-бал сперва со всеми причиндалами, а не то что просто убить!” И с этого момента — как было с Дэниелем и Дэви, Кертисом и Стивеном, Джо, Джеком и Френком да и со многими другими — к моему великому делу присоединялся новый рекрут.
Но как ни необходимо на тот момент было привлекать к делу молодых нетерпеливых негров, столь же важно было защищаться от предательства. Что до убийц, горячих, истинных адептов — таких я к середине лета насчитывал две дюжины: неколебимых, жестоковыйных, отчаянных молодых людей, вокруг которых сплотятся другие негры, когда мы пойдем прочесывать окрестности. Под страхом смерти каждый из них поклялся строго блюсти тайну. У меня была возможность переговорить с каждым из них с глазу на глаз — то за рынком, то в лесном укры-вище, куда по воскресеньям иногда приводил их Сэм или Нельсон. Рвение этих пахарей, свинарей и лесорубов меня поражало: идея свободы захватывала и воспламеняла их сердца, а ожидание долгого опасного путешествия вызывало дрожь нетерпения. Для них угроза смерти за предательство казалась ненужной фигурой речи, настолько радостна им была перспектива скорой кровавой страды; никогда и никому они и так не выдали бы тайну своего счастья (вот разве что ненароком, чего я как раз и боялся). С этими было все в порядке: свои люди, и надежно повязаны. В постоянной надсадной тревоге меня главным образом держала не боязнь предательства среди верных, а тревожное ожидание: как бы случайное словцо, нечаянная оговорка не навела на мое великое лукавоу-хищрение взгляд какого-нибудь хорька-лизоблюда из дворовых негров, который тут же, заламывая руки и обливаясь потом страстного рвения, побежит с ябедой к “старому маса” или “старой мисси”. И в результате как бы ни был я до глубины души тронут тем, что были ведь все же негры, оказывается, настолько гордые и непокорные, чтобы душу и тело поставить на кон в азарте схватки за свободу, в моей гордости за них была и примесь горечи — как оттого, что не один я такой бестрепетный, так и потому, что я понимал, сколь много имеется негров другого сорта — тех, кто за зубок табаку, за пару рыболовных крючков или фунт вареного мяса готовы все выболтать, продать собственную мамашу. Тем летом я жил с одним из таких в комнатке при конюшне миссис Уайтхед бок о бок — то был некто Хаббард, толстый, коричневый и слащавый, как жаба в шоколаде; едва протискивая в двери свои жирные ляжки, языком он был в каждой бочке затычка, и при легчайшем намеке, малейшем сполохе неблагопристойности событий он, конечно же, сразу побежал бы докладывать мисс Кати. Подобные этому Хаббарду негры попадались в нашем округе повсюду, соседствуя и создавая ближайшее окружение моим людям, вот почему я не мог ни спать спокойно, ни чувствовать под ногами твердую почву — погряз я в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня.
