Однако в тот же день по дороге назад, когда я со все возрастающей радостью и надеждой слушал маса Сэмюэля — он тоже был в лучезарном настроении, потому что купил мисс Нель великолепную французскую брошь из золота с финифтью, так и сиял от гордости, а мне взахлеб расписывал, какая у меня будет в Ричмонде прекрасная работа, — на нашем пути попалось зрелище столь удручающее, что показалось, будто яркое октябрьское солнце заслонила тьма, и в моих воспоминаниях об этом дне она по сей день маячит неотступно, как, бывает, привяжется и все нейдет из головы картина: дело к вечеру, ты изможден и измучен, вышел на двор, там все замерло, затаилось к приходу ночи, и привкус во рту пресный, мертвенный — знак близости зимы.
У дороги, чуть-чуть не доезжая прогалины, где ответвляется наша тележная колея, привал устроил невольничий караван. Пустись мы в путь десятью минутами позже, он бы двинулся дальше, и мы бы его не увидели. Я стал считать, и оказалось, что негров в нем человек сорок — мужчин и мальчиков, полуодетых, в ветхих рубахах и штанах; рабы были скованы между собой цепями, которые охватывали их вокруг пояса, да на каждом еще и кандалы, ручные и ножные, лежавшие теперь у них на коленях и на земле. Прежде я никогда не видывал негров в цепях. Пока мы проезжали, никто из них не проронил ни слова, и это молчание было тягостным, мучительным и страшноватым. Вытянувшись в шеренгу, они сидели кто прямо на земле, кто на корточках среди огнистых куч опавших листьев у обочины; некоторые, громко чавкая, с безучастным видом жевали кукурузные лепешки, другие дремали, прислонясь друг к другу, один долговязый здоровенный верзила при нашем появлении встал и с пустым лицом, не отводя от нас взгляда, стал мочиться в канаву, а один малыш лет вось-ми-девяти лежал и безутешно, отчаянно плакал, прильнув к толстоватому немолодому иссиня-черному мужчине, который, похоже, как сел, так сразу и уснул. Мы ехали вдоль их шеренги, и все по-прежнему молчали, слышалось лишь тихое позвякивание цепей, да время от времени кто-то дергал язычок варгана*, извлекая нерадостные гнусавые звуки, немелодичные, зловеще-монотонные и раздававшиеся каждый раз внезапно, бессистемно, будто кто-то бессмысленно бьет молотком в железяку. У троих моложавых, докрасна прокаленных на солнце погонщиков, белобрысых и усатых, сапоги были в грязи, один, с длинным кожаным пастушьим кнутом в руке, когда мы подъехали и остановились, приветствовал маса Сэмюэля, чуть приподняв широкополую соломенную шляпу. В канаве негромко позвякивали цепи, и все так же время от времени однозвучно постанывал варган: бэуммм, бэуммм, бэуммм.
Куда путь держим? — спросил маса Сэмюэль. С него слетела вся веселость, голос звучал напряженно и встревоженно.
В Дублин, штат Джорджия, сэр.
Где вы их взяли-то?
В округе Суррей, сэр, ну где Замок Бейкона, знаете? Там плантация Райдера прикрылась, и вот — они и есть, евонные негры. А сейчас в Джорджию, стал-быть.
А давно вышли?
Да нет, ну, как сказать — утречком, стал-быть, позавчера, — неспешно отвечал погонщик. — Да мы бы уже вона где были, кабы впотьмах не поворотили не туда ешо в Сассексе, ну и заблукали чуток. — Он вдруг осклабился, обнажив зубы, такие черные от табака, что на фоне тьмы во рту они почти терялись. — Тут не везде ведь так легко ешо дорогу сыщешь, я извиняюсь, сэр. В Иерусалиме нас как только не путали! А нонче-то, я-чай, мы верно идем? На юг, стал-быть. На Каролину то-иссь.
Вместо ответа маса Сэмюэль так и вскинулся недоуменно и протестующе: Как, и плантация Райдера тоже? Так это негры Райдера! Бог ты мой, видно, совсем там никудышные дела, если... он вдруг прервался и ответил на вопрос:—Да, к ночи выйдете к Хиксфорду. Там есть, по-моему, торная дорога через границу и к Гастону, а дальше прямым ходом на Релей. Ну, и когда до Джорджии рассчитываете добраться?
Дык че там рассчитывать, сэр, — все еще улыбаясь, откликнулся погонщик. — Из Виргинии я в Джорджию ниггеров сколько раз уж гонял, целыми толпами, только вот из Суррея не доводилось, ведь я у мистера Гордона Давенпорта работаю, а он ниггеров покупает все больше на другой стороне реки Джеймс, где округ короля Вильгельма и Нью Кент. Тамошние по большей части старого завоза ниггеры, нижнегвинейские, у них лытки короткие, то бишь мослы, да и вообще они в коленках слабоваты, так что их заставить за день отмахать хотя б миль двадцать, это, я вам доложу, работенка; короче, скажи спасибо, ежли недель за шесть до Саванна-ривер доберешься. Да и то, ежли семь шкур с них спустишь, до кнутовища, вон, ременницу поизотрешь. — Он помолчал, сплюнул в листья. — Но тут есть одна закавыка, сэр, — продолжал он терпеливо объяснять. — Эти-то, которые из южнобережных округов, негры из Суррея, Айл-оф-Райта и Принца Георга, они по большей части более поздних завозов, настоящие уже верхнегвинейцы — сами из себя, стал-быть, поздоровее будут, да и мослы у них подлиньше — ну то-иссь, как правило, — дык с ними ты и двадцать пять, и тридцать миль в день легко одолеешь, даже когда промеж них бабье и молодняк затесался, и, главно дело, ременни-цей работать не приходится, ну, то-иссь редко когда. А по мне-то, этак даже и лучше. Так что, стал-быть, ежли не случится вдруг паводок или ешо какой срящ, так будем в Дублине неделе на второй ноября.
Значит, хозяйству Райдера тоже конец! — проговорил маса Сэмюэль после долгого молчания. Я знал, что у него не все в порядке, но чтобы так скоро! Последняя настоящая старая плантация в Суррее; даже не верится!
Очень даже верится, сэр, — возразил погонщик. — Земля на северном берегу реки Джеймс так истощилась, ее даром-то уж не берут. И жрать, я извиняюсь, сэр, в Суррее, окромя желудей, больше нечего. Говорят, сойки, ежли в Суррей залетают, дык беспременно корм туда с собой берут. — Один из двоих других погонщиков фыркнул и захихикал.
Пока тот, в шляпе, говорил, кобыла подо мной, за которой водилось этак повыплясывать впоперечь, невзначай переступая вдоль шеренги, сдвинулась на несколько ярдов в сторону от погонщиков, тут тряхнула гривой и капризно встала — как раз у того места, где раздавалось однообразное треньканье варгана. Бэуммм. Бэуммм. Вдруг треньканье прекратилось, кобыла подо мой дернулась, и я услышал, как вдоль канавы зазвякали, зашевелились цепи, и громче стал горестный плач ребенка, который, как и прежде, хныкал, прильнув к толстому седому дядьке, а тот, спросонок подслеповато поморгав гноящимися глазами, глянул на мальчика и пробормотал: “Ну, ничего”. Погладил его по кучерявой темной головенке и вновь сказал: “Ну, ничего”. А потом стал тихо повторять эти два слова, будто единственные, которые знал: “Ну, ничего... ну, ничего...”
Ни с того ни с сего вдруг налетел порыв ветра, день нахмурился, промозглый ветерок помчал вдоль каравана, взметнул листья вокруг растоптанных, сбитых башмаков на ногах негров, стал трепать лохмотья рукавов их бумазейных рубах и бахрому на серых рваных штанинах. Меня самого передернуло, но тут так же быстро, как и появилось, облако исчезло, день вновь заулыбался, расцвел в тепле, и в этот момент прямо у стремени я услышал тихий вкрадчивый голос:
Деточка, миленький, подай старому Реймонду какой-нибудь кусочек.
Я предпочел не услышать, устремив все внимание на маса Сэмюэля, который говорил:
Так, я смотрю, вы там, в Суррее, и семьи этих негров поразбивали, иначе-то в караване и женщины были бы.
Ну откуда ж я знаю, сэр, — отвечал погонщик. — Мистер Давенпорт нанял меня только перегонять их.
Ну, миленький, ну, пожалуйста, — не унимался голос рядом со мной, — неужто не найдется картофелины для старого Реймонда? От яблок нас уже тошнит. И лепешек этих кукурузных. Одни лепешки да кислые яблоки с обочины. Нам всем тошно уже от этой дряни. Ну, пожалуйста, дай картофелину старому Реймонду. А может, и бекончика кусочек завалялся?
Я глянул вниз и увидел веснушчатого, лишь слегка коричневатого цветного, мускулистого и крепко сбитого, толстогубого, с лысеющей рыжеватой головой. На вид ему было лет тридцать пять, может быть, сорок, и явно в нем текла кровь то ли какого-нибудь ирландца-управляющего, то ли наследника поместья на реке Джеймс, а может, бродячего жестянщика из Пенсильвании; по тому, с каким видом он восседал — то ли два скованных с ним цепью соседа к нему так прильнули, то ли из-за дерзостных звуков, которые он извлекал из зажатого в мясистом неуклюжем кулаке варгана, “еврейской арфы”, как его называют, — создавалось впечатление, что он, хотя и оборванец, но наделен каким-то непонятным достоинством и влиянием: я заметил, как ему оказывали и как он принимал знаки уважения; да ведь, в общем-то, на каждой плантации есть свой такой вот Реймонд. Возвышением он, скорей всего, обязан белой крови, но также и врожденному уму, практической сметке и хитрости, которые, при самом жалком и уродливом применении, на безрыбье сделали его мудрецом и авторитетом в глазах остальных. Отчего не всегда на небе луна? Реймонд знает. А над болотами такие черные туманы встают — они и заслоняют. Как вылечиться от ревматизма? Да ты, вон, Рея, Рея спроси! А надо пилипарки делать из скипидара с красными червяками и соком красной луковицы — вот, только так, первое средство. Какие-то проблемы у тебя с твоей женщиной по ночам? А возьми ватку, которую она после месячных выбросит, пришей себе изнутри к штанам и носи, она сама на тебя запрыгивать будет. Когда негры на волю выйдут? В 1842 году, мне видение было — а поведет негров белый с деревянной ногой, приехамши из Парижа, что во Франции. И вот уже слава о нем идет между неграми: Спроси нашего пройдоху Рея. Реймонд — он, почитай что, все как есть знает на всем белом свете. А как там в Джорджии будет, переживем? Да ну, это же страна богатых, нас потому и ведут туда. В Джсорджсии ниггеры яичницу три раза в день едят...
