Неужто нежное созданье
Не пробуждает состраданья...
Всегда упорный соглядатай, в тот раз я не следил за разговором, а зачарованно глядел на Бенджамина: мне было интересно, выпадет ли он сегодня из кресла, как это уже не раз случалось. Маса Сэмюэль и священники предавались беседе, а я смотрел, как Бенджамин ворочается в кресле, и слушал, как потрескивает под его весом плетеное сиденье, когда он с долгим тоскливым вздохом вздымает вверх пустой бокал. Сдобромутр спешил вновь налить ему, а он опять испускал вздох — ни к чему в особенности не относящийся, но тяжкий и горестный и кончавшийся прерывистым ах-хах-хаа, словно послезвучием зевоты. Помню, доктор Баллард, кажется, даже оглянулся на него в смущении, затем снова повернул голову к маса Сэмюэлю. И опять это ах-хах-хаа! — негромкое, все так же где-то между зевком и вздохом, и полупустой стакан густой яблочной наливки небрежно наклонен в расслабленной руке, тогда как в другой крепко зажат уже и графинчик. Я наблюдал, как щеки Бенджамина разгораются, приобретая в полутьме помидорно-пунцовый оттенок, и говорил себе: что ж, видимо, сегодня он все-таки опять выпадет из кресла.
Но он вдруг неожиданно воскликнул:
Ха! — Помолчал и снова: — Ха! Ха! Да Господи ты Боже мой! Ну, взял бы да так прямо и сказал!
Из этого я заключил, что, несмотря на неприличные зевки и прочие грубые звуки, он слушал доктора Балларда, и тогда я тоже повернулся и уставился на священника, который в это время втолковывал:
...в общем, сейчас Епископ выжидает, тянет время, как он говорит. Мы на распутье — это тоже его собственное выражение. Да, на распутье, топчемся на месте, ждем какого-то божественного дуновения, которое указало бы нам верное направление пути. Архипастырь одарен большим талантом образной речи. Он считает, что церковь в любом случае должна сделать определенный выбор, и весьма скоро. Тем временем мы, в качестве его посланцев, не преминем сообщить ему, что, по крайней мере, на одной плантации с положением рабов все в порядке. — Он умолк и посуровел лицом, глядя с ледяной полуулыбкой.
Это очень утешит Архипастыря, — сказал младший священник. — Ему было бы также интересно знать, каково, на ваш взгляд, положение в целом.
Положение в целом? — переспросил маса Сэмюэль.
Ну да, как вы находите существующие порядки в общем и целом, — уточнил вопрос доктор Баллард. — Ему чрезвычайно важно знать мнения наиболее — гм, как бы сказать? — наиболее преуспевающих землевладельцев епархии.
Повисла долгая пауза, маса Сэмюэль молчал, опечаленно и задумчиво посасывая длинную глиняную трубку. Вечерело. Ласковое дуновение ветра, еле-еле, будто перышком проведя мне по волосам, потянулось к веранде маслянистым завитком дыма. В дальнем болоте раздались первые страстные вскрики лягушек, сразу слившиеся в однообразную хоровую песнь. Сдобромутр подошел к доктору Балларду с серебряным подносом на кончиках черных пальцев.
Не хотите ли еще портвейна, маса? — донесся до меня его вопрос.
Маса Сэмюэль все еще молчал, но тут проговорил медленно и размеренно:
Доктор, я буду с вами прям и откровенен. Я всегда был и по сию пору остаюсь неколебимо уверен, что рабовладение в нашей стране это главная причина зла и почва для всех основных пороков. Это рак, пожирающий нас изнутри, это источник всех наших невзгод — индивидуальных, политических и экономических. Величайшее проклятье, которым якобы свободное и просвещенное общество может быть отягощено, — как ныне, так и во все времена. Как вы уже, должно быть, поняли, я человек не слишком религиозный, тем не менее я не лишен веры, и я еженощно молюсь о чуде, молюсь, чтобы на нас снизошло божественное прозрение, которое даст нам понять, как выбраться из этой ужасной ситуации. Держать этих людей в неволе — зло, а освободить невозможно. Их нужно просвещать! Освободить целый народ непросвещенным, да еще когда у окружающих такое против них предубеждение, было бы ужасным преступлением.
Доктор Баллард ответил не сразу, а когда заговорил, его голос был равнодушен до невнятности.
Замечательно, — пробормотал он.
Потрясающе, — сказал другой священник, тоном еще более неискренним.
Внезапно Бенджамин вскочил с кресла и пошел в дальний конец веранды. Встал во мраке и, расстегнувшись, принялся мочиться в розовый куст. Послышался шум барственной струи, могучей, нескончаемой, плещущей по листьям, шипам и стеблям, и тут же ее журчание перекрыл голос Бенджамина:
Ах, бедный мой любимый братец! Как изболелось твое благородное сердце! Что за напасть, что за горькая участь существовать бок о бок со святым, пытающимся изменить ход истории! Он настоящий святой, преподобные посланцы! С вами рядом святой,, да к тому же из плоти и крови, живой святой! Да уж!
Доктор Баллард вспыхнул и пробормотал что-то, чего я не понял. Подглядывая из-за курильницы, я вдруг развеселился, будто меня под ребра тычут, пришлось даже прикрыться ладошкой. Потому что священник весь задергался, засуетился, не зная, как реагировать — ему явно не приходилось прежде вести беседу с человеком, который в это время писает, тогда как Бенджамин подобным образом вел себя всякий раз, когда случалось выпивать в мужской компании, причем нисколько не задумываясь и самым откровенным образом. К тому же доктору Балларду, при всем его недоумении, приходилось выказывать Бенджамину почтение еще и большее, чем маса Сэмюэлю, так как первый, при всей его сегодняшней отстраненности (чтобы не сказать странности), все-таки был старшим братом и титульным владельцем имения. Я очень веселился, глядя, как священник поджал побелевшие губы, в ужасной неловкости вперив сквозь очки отчаянный взор в спину Бенджамина. Тут водопад иссяк, и Бенджамин развернулся, лениво застегивая ширинку. Слегка покачиваясь, он пересек веранду и, проходя рядом с маса Сэмюэлем, потрепал его по загривку; маса Сэмюэль поднял на него слегка неодобрительный взгляд, в котором, однако, сквозило тихое обожание. Такие непохожие, что, казалось, происходят из разных семей, они, даже по мнению самых ненаблюдательных из слуг, были очень дружны. В прошлом они много раз ссорились (впрочем, довольно мирно, истинно по-братски), словно забывая при этом, как много вокруг ушей (или, скорее, не считая нужным об этом заботиться), так что многим черным слугам, что снуют у обеденного стола, перепало довольно их разговоров, чтобы понять, кто из них на чем стоит, если не в духовном, то, по меньшей мере, в бытовом смысле.
Братец сентиментален, как старая борзая, доктор, — дружелюбным тоном сказал Бенджамин. — Он полагает, что черных можно исправить. Что можно взять ватагу черномазых и превратить их во владельцев лавок, капитанов дальнего плавания, оперных импресарио, в армейских генералов и Бог знает в кого еще. Я так не считаю. Я не думаю, что черных надо бить. Точно так же, как не думаю, что нужно бить собаку или лошадь. Если хотите передать мою точку зрения Епископу, можете сообщить ему, что черный, по моему разумению, это животное с мозгом на уровне ребенка, и его единственная ценность состоит в труде, которого можно от него добиться запугиванием, подачками и непреклонной суровостью.
Понятно, — тихо прошелестел доктор Баллард. — Да-да, я хорошо вас понимаю. — Священник внимательно слушал Бенджамина, смотрел с прищуром, но всячески выказывал уважение. — Да, я ясно понимаю, что вы имеете в виду.
Подобно моему сентиментальному и чересчур мягкосердечному братцу, — продолжил Бенджамин, — я тоже против института рабовладения. Богом клянусь, мне жаль, что рабы появились на этих берегах. Вот если бы изобрести какую-нибудь такую паровую машину, чтобы окучивала кукурузу и валила лес, еще одну, чтобы дергала сорняки, другую, чтобы пахала поле и резала табак, да к ним еще одну огромную умную машину, чтобы, пыхтя, бродила по комнатам и зажигала свечи и лампады, чтобы убиралась в доме и так далее...
Священники с готовностью рассмеялись, младший — хихикая в кулак, доктор Баллард негромко пофыркивая, да и сам Бенджамин присоединился, после чего продолжил, глядя со снисходительной усмешкой и по-прежнему дружелюбно и по-семейному держа руку на плече брата. Неодобрительная гримаса все же не сходила с лица маса Сэмюэля, хранящего при этом некое весьма слабое подобие застенчивой улыбки.
