7 июня 1937 г.

Северный Ледовитый океан».

От нас ждали работы. И мы взялись за неё. С первого же дня, несмотря на треволнения, вызванные ожиданием самолётов, потекли трудовые будни. Ещё в Москве мы договорились: на льдине — принцип единоначалия. Вместе с тем вся работа наша была проникнута истинным демократизмом. Регулярно устраивались совещания, на которых обсуждали план работ, распорядок учёбы, жизни. Нам надо было навёрстывать упущенное: два месяца в пути, больше двух недель ожидания самолётов — время-то не вернёшь.

Лагерь выглядел так: от пяти палаток осталась лишь одна, высились две мачты радиостанции, соединённые антенной. Склады, «мастерские» — все честь по чести. Как и положено, стояла метеорологическая будка, теодолит: для определения нашего местонахождения, скорости дрейфа надо было регулярно наблюдать за высотой солнца. Женя ходил в приподнятом настроении: мы получили телеграмму, что у него родился сын, да такой похожий на отца, что назвали его тоже Евгением.

Льдина требовала непрерывного и напряжённого труда. В первые недели мы так уставали, что порой я не мог взять в руки карандаш, чтобы сделать очередную запись в дневнике. Особенно доставалось Кренкелю. Приветствий шло столько, что он еле успевал их принимать. Шли стихотворные поздравления. Так, Василий Павлович Лебедев-Кумач писал:

Нас тепло приветствовали знаменитые артисты и рядовые колхозники, крупнейшие учёные и рыбаки, прославленные маршалы и домохозяйки, шахтёры и пионеры. Прислал телеграмму и Валерий Чкалов, который готовился к перелёту через Северный полюс: «Горячо поздравляю с замечательной победой вас, товарищи завоеватели Северного полюса!» Мы-то знали, с каким вниманием ловит Чкалов каждое слово с льдины. Михаил Громов тоже ждал, когда пробьёт час его полёта по этой трассе. Да и мы с нетерпением ждали этого момента: шутка сказать, полет через Северный полюс в Америку на нашем отечественном самолёте, где все до винтика — советское! Чувство гордости за Советскую державу переполняло нас: смотрите, вот на что способен народ, ведомый партией коммунистов. То было время великих свершений. Людей вело вперёд слово, вобравшее в себя энергию, ритм первых пятилеток: «Даёшь!», «Даёшь метрострой!», «Даёшь ХТЗ!»

Незабываемые, удивительные тридцатые годы! Время массового героизма, высокой душевности и нетерпеливого стремления вперёд!

«Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой», — пели в те годы. Имена героев знала вся страна. Со многими из них я познакомился позже, на сессиях Верховного Совета СССР, где они представляли гвардию рабочего класса. Это конечно же Алексей Стаханов, давший начало возможному только в социалистической стране стахановскому движению. Это и Мария Демченко. Это и Наша Ангелина, с которой жизнь сталкивала меня многократно, а в последний раз — увы! — в больнице. Это и Никита Изотов, и Пётр Кривонос, и Иван Гудов, и Александр Бусыгин, и Константин Борин…

Удивительное дело: чем дольше мы жили на полюсе, тем сильнее росло в каждом чувство ответственности. Нас как бы подстёгивало каждое новое приветствие, доброе слово с Большой земли.

«С радостью и волнением узнала о геройской посадке на Северном полюсе замечательных лётчиков. Прошу принять поздравление от правнучки полярного исследователя Витуса Беринга».

Как могло не дрогнуть сердце, когда мы читали эти строки!

Одно из поздравлений было от секретаря ЦК ВЛКСМ Александра Косарева.

Косарева я хорошо знал. Быстрый, порывистый, он являл собой счастливое сочетание деловитости, принципиальности и простоты. Популярностью Косарев пользовался большой, особенно среди молодёжи. Людей любил независимых, отстаивающих своё мнение.

Жизнь сталкивала меня с Александром Косаревым не раз, и от встреч с ним на всю жизнь осталось впечатление искренности, человечности и удивительной преданности делу.

— Дмитрич, с чем пришёл, высказывай… Хорошо, договорились. Всё пойдёт по плану. Комсомол никогда не подведёт, — не раз слышал я от него.

Особенно ощутимой была помощь Косарева, когда я стал начальником Главсевморпути и нужно было строить доки в Мурманске, а рабочей силы не хватало. Я обратился в ЦК ВЛКСМ, к Косареву:

— Саша, выручай.

— Сколько нужно? Двадцать тысяч добровольцев? Обратимся через «Комсомольскую правду» с призывом, обсудим этот вопрос на бюро ЦК ВЛКСМ. Какие специальности в дефиците? Где будут жить? Как там с условиями? Плохо? Прямо скажем, что будет трудно. Стоящего человека этим не отпугнём, а любитель лёгкой жизни сам откажется.

Так и сделали. Когда ЦК ВЛКСМ обратился к молодёжи с призывом поехать на это строительство, посыпались десятки тысяч заявлений — гораздо больше, чем было нужно. Это был отчаянный и работящий народ. В тяжёлых условиях ребята и девчата построили доки. Энтузиазм и молодость преград не знали! Косарев часто звонил в Мурманск, интересовался, какая помощь ещё нужна. Но всё это было позже…

Чуть не каждый день жизни на льдине приносил новости. 3 июня, когда лагерь был ещё перенаселён, Женя и Петрович увидели чистика: он сидел неподалёку от них. Это была сенсация! Чистик, он из водоплавающих, встречается обычно на побережье Ледовитого океана — а тут вдруг попал на полюс! Газетчики сразу же задали работу Кренкелю: каждому хотелось первым передать эту весть в свою редакцию. Радовались мы — на полюсе есть жизнь! Должен же чистик чем-то питаться!

Позже я узнал, какой праздник был в тот день в Америке, в доме знатока Арктики Вильялмура Стеффансона, который утверждал, что в районе полюса должны обитать живые существа. Он писал: «…убеждение в том, что Ледовитый океан лишён жизни, настолько укоренилось, что многие сочли мою книгу сплошным вымыслом… а те, кто не имел возможности оспаривать мои утверждения, высказывали предположение, что, если бы мы продвинулись на Север, мы переступили бы рубеж животной жизни. Но ведь не продвинешься севернее Северного полюса. Находясь на стыке мира, папанинская экспедиция нанесла смертельный удар древнему догмату средиземноморской философии, гласившей, что существует северный рубеж, дальше коего не преступает ни животная жизнь, ни растительность».

6 июня Пётр Петрович измерил глубину океана — 4290 метров. Со дна он поднял ил — тонкий, зеленовато-серый. Снова открытие! Открытия следовали одно за другим. Пробирочек, колб у Петровича было много. Все, вынутое им из воды, полагалось заспиртовывать. Но вот беда, запас спирта остался на острове Рудольфа. У нас оказался бочонок с коньяком. Кто перепутал — трудно сказать.

Чего не сделаешь во имя науки? Я обложился жестью, трубами, плоскогубцами, зажёг паяльную лампу и соорудил самогонный аппарат. На полюсе появился самогонщик, Петрович. Когда он брался за это тёмное дело, Кренкель уходил в радиорубку:

— Не могу смотреть на это кощунство.

Из двух литров коньяку получался литр спирта. Здесь, на полюсе, я не раз благодарил судьбу за то, что она меня многому научила. Недаром говорят — знания плечи не оттянут. В своё время я лудил посуду, тачал сапоги, стирал, мыл полы, свежевал медведя, готовил обед. Все пригодилось.

А льдина наша не давала нам ни минуты покоя, выкидывала один фокус за другим. Больше всего доставалось мне. Как начальник станции, я отвечал за порядок, следил за всем нашим хозяйством, помогал Ширшову и Фёдорову в их работе.

Ещё с материка мы везли 150 килограммов пельменей, сделанных на мясокомбинате имени Микояна. Были они заморожены, а долгий путь и весна превратили их в кашу с неприятным запахом. Пришлось выбросить, взять вместо них несколько свиных и говяжьих туш. На полюсе обнаружилась новая потеря: ромштексы, с такой любовью приготовленные лучшими кулинарами, тоже оказались несъедобны. Как я их ни жарил, сколько ни перчил, друзья вынесли приговор: — Весёлому.