Настроение у всех — хуже некуда. И вдруг раздался крик Якова Мошковского:
— Идёт, идёт!
Самолёт летел над самой водой и, даже не сделав круга, пошёл на снижение, коснувшись снега в самом конце узкой площадки у станции, затрясся по буграм, пошёл под уклон, к морю. Гул, треск! И — тишина. Все бросились туда. Головин родился в рубашке: лыжи самолёта на одну треть повисли над обрывом. Ещё бы полметра страшно подумать. Он стал сливать бак — вытекла столовая ложка горючего.
Шмидт ни словом не упрекнул Головина. Как учёный и человек, Он правильно понял лётчика. Думаю, будь Отто Юльевич на месте пилота, наверное, сделал бы то же самое.
Все сразу повеселели: шутка ли — побывать над полюсом! Решили кое-какие грузы перенести в машины. Лётчики стали подозрительно на нас посматривать: мы то худые, то толстые. Несём в карманах и соду, и гвозди, и проволоку, я потихоньку пронёс даже бидон со сметаной, несколько бараньих туш, за что журналисты обозвали меня первым контрабандистом полюса.
12 мая на Р-5 Дзердзеевский улетел с лётчиком Крузе на исследование атмосферы. Все повторилось: у 84-го градуса — сплошная облачность, повернули обратно, дали радиограмму: «Идём на посадку, бензина осталось мало. Находимся в зоне…» — и замолчали.
Что с ними, где сели? С ними главный синоптик. А без него — под угрозой вся экспедиция.
Сели они вслепую, на торосы. Только в три часа ночи откликнулся Р-5: где сели — не знают, самолёт цел, горючего на 20 минут. Пришлось заниматься спасательными работами: полетел к ним Р-6, сбросил горючее, питание, тёплые вещи.
Пять дней мы провели без Дзердзеевского, была пурга, подняться они не могли. Вернулись они только 17 мая.
А я потерял счёт стартам. Головин вылетел, но облачность усилилась, и Дзердзеевский (зачем только его преждевременно вытащили?) настоял на возвращении.
21 мая — долгожданное «добро». И снова тридцать три несчастья: машина Алексеева вся занесена снегом, гофр во льду, лёд скалывали и даже обдавали кипятком. Мы спешили: только бы не упустить погоду. И вот наконец в 5 часов 52 минуты флагманский самолёт взял курс на полюс. В машине экипаж, Шмидт, наша четвёрка и Марк Трояновский. Теперь можно и пошутить:
— Марк, что ценнее: четыре бидона или кинооператор?
— Конечно, кинооператор: он работает на историю.
Радист Сима Иванов отправил в Москву радиограмму о старте. Телеграмма шла за телеграммой. А мы подталкивали взглядами стрелку часов: нам казалось, что это прибавит скорость. Смотрели в иллюминатор — где же ты, полюс? И вдруг в самолёте началось нехорошее оживление: бортмеханики Флегонт Бассейн и Павел Петенин забегали с вёдрами, тряпками, старались улыбаться, но улыбки были натянутыми. Позднее я узнал: они спасли самолёт от вынужденной посадки. В пути радиатор одного из моторов дал течь, стал терять антифриз[9]. Так Бассейн, Петенин и Морозов показали, на что способны наши люди: мороз двадцать градусов, ветер, а они нашли течь, тряпками собрали антифриз в ведро и насосом закачали в мотор. Это ли не геройство? Все трое потом получили заслуженные награды.
Женя Фёдоров все колдовал со Спириным. На исходе шестого часа полёта Женя закричал:
— Полюс!
Мы — к иллюминатору. А под нами — сплошные облака. Ах, будь ты неладно! Шмидт набросал телеграмму.
«Самолёт „СССР-Н-170“ под управлением Водопьянова, Бабушкина, штурмана Спирина пролетел над Северным полюсом. Начальник экспедиции Шмидт».
Наконец, Водопьянов пробил облака на высоте шестисот метров. Под ногами долгожданное: обширные поля с редкими грядами торосов. Водопьянов посадил самолёт мастерски.
Первым на лёд выскочил, даже не выскочил — выбросился Марк Трояновский: пресса! Вооружившись кинокамерой, он снимал, как неторопливо спускался по трапу Шмидт, наша четвёрка, экипаж. Чувство тревожной радости охватило меня.
Злые языки утверждали, что я изобрёл новый способ определения крепости льда — ногами.
Я достал бутылку коньяку, налил всем, выстрелил из пистолета в воздух. Чокнулись:
— За Родину!
Грянуло троекратное «ура». Мы обнялись. Я взмолился, обращаясь к лётчикам:
— Братки, вы нам кости-то сохраните!
Сима побежал в самолёт и через несколько минут, мрачный, вылез из кабины:
— Рация вышла из строя. Исправить нельзя.
Оказывается, у него при посадке случилось замыкание, перегорел умформер[10]. Отремонтировать его не было никакой возможности: катушка трансформатора запакована, в ней несколько километров провода. Мы с Ширшовым быстро поставили небольшую палатку — для рации Кренкеля. Вся надежда была на него. Её быстро собрали и…
— Отто Юльевич, сели аккумуляторы.
Симе Иванову с самолёта удалось передать только два слова: «РВ (позывные Рудольфа). Мы…» — и связь прервалась. Я представляю, что в это время было с балагуром и весельчаком Колей Стромиловым. Он-то знал, что бывает за многоточием после слова«мы»…
Мы с Кренкелем принялись энергично заряжать аккумулятор, а Сима копался в своей рации. Остальные разгружали самолёт, устанавливали палатки. Марк снимал, то и дело подбегал к Кренкелю:
— Ну как?
Эрнст только отмахивался. Часа через два он всё-таки поймал остров Рудольфа — но его не слышали. А в это время нас вызывали остров Рудольфа, Диксон, Амдерма. Им пришло распоряжение из Главсевморпути: «Радиостанциям на острове Рудольфа, в Амдерме, на Диксоне и всем остальным полярным станциям систематически искать в эфире самолёт Водопьянова. Заместителю начальника Шевелеву решить, посылать ли другой самолёт на поиски».
Через четыре часа Шевелев сообщил в Москву: «Первые тридцать минут каждого часа выключаем передатчики и слушаем самолёт. Пока самолёт не наладит радиостанцию, шансы найти его крайне малы. Когда в воздухе будут самолёты, непрерывно будет работать маяк. Рискуем, что остров Рудольфа не услышит появившийся в эфире самолёт. В случае продолжительного отсутствия связи вылетим тремя самолётами. Идя развёрнутым фронтом, будем прочёсывать полосу в тридцать километров. Погода ухудшилась, сплошная низкая облачность, снег».
Мы знали, что нас ищут, что готовятся самые экстренные меры. Мы были в полном здравии, достигли намеченного — и оставались немыми.
На острове Рудольфа, как потом рассказал мне Яша Либин, тишина стояла, как при покойнике. Коля Стромилов не отходил от аппарата. К наушникам прильнули десятки человек по всему побережью Арктики. И вот из рубки радиста послышался радостный вопль Стромилова:
— Слышу! Сели! Слышу! Сели!
А мы в этот момент были с Кренкелем. Улыбаясь, он отстукивал:
— Я — УПОЛ… Ваш передатчик слышу очень хорошо, 88[11], лёд мировой, Шмидт пишет телеграмму.
Стромилов немедленно сообщил в Москву:
— Слышал. Живы.
Тем временем Шмидт диктовал:
«Москва, Главсевморпути, Янеону, остров Рудольфа, Шевелеву. В И часов 10 минут самолёт „СССР-Н-170“ под управлением Водопьянова, Бабушкина и Спирина и старшего механика Бассейна пролетел над Северным полюсом.
Длястраховки прошли ещё несколько дальше. Затем Водопьянов снизился с 1750 до 200 метров. Пробив сплошную облачность, стали искать льдину для посадки и устройства научной станции.
В 11 часов 35 минут Водопьянов блестяще совершил посадку. К сожалению, при отправке телеграммы о достижении полюса произошло короткое замыкание. Выбыл умформер, прекратилась радиосвязь, возобновившаяся только сейчас, после доставки рации, на новой полярной станции. Льдина, на которой мы остановились, расположена примерно в двадцати километрах за полюсом и по ту сторону и на запад от меридиана Рудольфа. Положение уточним. Льдина вполне годится для научной станции, остающейся в дрейфе в центре полярного бассейна. Здесь можно сделать прекрасный аэродром для приёмки остальных самолётов с грузом станции. Чувствуем, что перерывом связи невольно причинили вам много беспокойства. Очень сожалеем. Сердечный привет. Прошу доложить партии и правительству о выполнении первой части задания. Начальник экспедиции Шмидт».
