– По-французски говорить умеешь? – спросил Томас.

– Мы тут все говорим по-французски, – ответил художник, переходя на означенный язык, которым владел, но с заметным акцентом. – Разумеется, мы чертовски хорошо говорим по-французски. Ты пришел дать мне совет?

– Насчет чего?

– Фрески, конечно, дубина ты этакая. Тебе не нравится цвет облаков? Бедра у Святой Девы слишком полные? Головы у ангелов чересчур маленькие? – Художник указал кистью на другую часть потолка, где ангелы дули в трубы в честь Девы Марии. – «Слишком маленькие головы» – так кое-кто говорит, – продолжил коротышка. – Но откуда они смотрели – с одной из моих лестниц! А с пола они выглядят идеальными. Разумеется, они идеальны, ведь это я их написал. И пальцы Девы Марии тоже. – Он яростно ткнул кистью в потолок. – А эти Богом проклятые доминиканцы заявляют мне, что это ересь. Ересь! Открывать пальцы на ногах у Святой Девы! Иисус сладчайший, в Сиене я изобразил ее с голыми сиськами, и никто не угрожал сжечь меня на костре. – Художник замахал кистью, потом отстранился. – Мне жаль, моя дорогая, – произнес он, обращаясь к изображению Марии, которое писал на потолке. – Тебе запретили иметь сиськи, а теперь еще лишили пальцев на ногах. Но пальцы еще вернутся.

– Вернутся? – не понял Томас.

– Штукатурка сухая, – буркнул художник, как будто тут и понимать нечего. – Если писать фреску по сухому, краска станет шелушиться, как короста на шлюхе. Это займет годы, но еретические пальцы снова выступят. А доминиканцы этого не знают, потому что они чертовы дураки.

Художник переключился на родной итальянский и осыпал ругательствами своих помощников, которые гигантским пестиком мешали в бочке свежую штукатурку.

– Они тоже дураки, – сообщил он Томасу.

– Так ты пишешь по сырой штукатурке? – спросил англичанин.

– Ты сюда пришел получить урок по живописи? Тебе придется чертовски щедро мне заплатить. Ты кто такой?

– Меня зовут д’Эвек, – представился Томас, у которого не было желания обнародовать в Авиньоне свое настоящее имя.

Среди церковников у него врагов хватало, а Авиньон служил папской резиденцией и, значит, был полон попов и монахов. Он приехал сюда, потому что неприятная старуха из Мутуме уверила его, что загадочный отец Каладрий отбыл в Авиньон, однако у Томаса теперь зрело дурное предчувствие, будто он зря потратил время. Бастард осведомился у доброй дюжины священников, не знаком ли им отец Каладрий, но никто даже не слышал о нем. Впрочем, никто тут не знал и самого Томаса и того факта, что его предали анафеме. Он теперь был еретиком, находился вне пределов милости Церкви, человеком, которого полагается выследить и сжечь, однако не смог устоять перед соблазном посетить огромную крепость-дворец папы. В Риме, по причине церковной схизмы, тоже имелся папа, но реальная власть сосредоточилась в Авиньоне, и Томаса впечатлило богатство громадного здания.

– Судя по говору, ты нормандец, – предположил художник. – А может, англичанин?

– Нормандец, – ответил Томас.

– И что нормандец делает так далеко от дома?

– Хочу повидать святого отца.

– Это понятно, черт побери! Но здесь-то что тебе нужно? В Salle des Herses?

Саль дез Эрс, зал Решеток, представлял собой комнату, смежную с большой приемной палатой папского дворца, и некогда в ней размещался механизм, опускающий и поднимающий решетку дворцовых ворот. Впрочем, систему из лебедки и блоков давно разобрали, поэтому помещение явно готовилось стать очередной часовней. Томас замешкался с ответом, но решил сказать правду:

– Искал, где отлить.

– В том углу. – Художник указал рукой с кистью. – В ту дыру пониже изображения святого Иосифа. Оттуда выбираются крысы, поэтому будь любезен, утопи пару гадин. Так, значит, хочешь посетить его святейшество. Грехи замучили? Пропуск в рай нужен? Мальчик из хора?

– Просто благословение, – сказал Томас.

– Мало же тебе нужно. Проси больше, получишь меньше. А то и вовсе ничего. Этот святой отец взяток не берет. – Художник слез с помоста, поглядел на свою новую работу, скривился. Затем направился к столу, на котором громоздились баночки с драгоценными пигментами. – Хорошо, что ты не англичанин. Святой отец не жалует англичан.

– Вот как? – отозвался Томас, застегивая штаны.

– Вот так, – отрезал художник. – Откуда я знаю? Да я все знаю. Я пишу, и меня не видят, потому что не замечают! Я, Джакомо, стою на лесах, а подо мной ведутся разговоры. Не здесь, конечно. – Он сплюнул, давая понять, что расписываемое им помещение не стоит усилий. – Но я замалевываю голые сиськи ангелов также и в Палате конклава, а там они и беседуют. Трещат, трещат без умолку. Словно птицы, сдвинут головы поближе и щебечут. Джакомо тем временем занят, замазывая обнаженную натуру наверху, и все про меня забывают.

– Так что его святейшество говорит про англичан?

– Хочешь, чтобы я поделился? Заплати.

– Хочешь, чтобы я плеснул краской на твой потолок?

Джакомо расхохотался.

– Я слышал, что святой отец желает французам победы над англичанами. Здесь сейчас три французских кардинала, и все напевают ему в уши. Только папе их увещевания без надобности. Он подталкивает Бургундию к войне в союзе с Францией. Он направил послания в Тулузу, Прованс, Дофине, даже в Гасконь, где говорит людям, что их долг – оказывать сопротивление англичанам. Его святейшество француз, не забывай об этом. Его мечта – видеть Францию снова сильной, достаточно богатой, чтобы платить Церкви сколько положено. Англичан здесь не любят. – Итальянец замолчал и искоса посмотрел на Томаса. – Поэтому хорошо, что ты не англичанин, правда?

– Хорошо, – согласился тот.

– Англичанина святой отец может и проклясть. – Джакомо хмыкнул. Он снова полез по лесам, продолжая говорить. – Шотландцы прислали людей воевать за Францию, и папа доволен! По его словам, шотландцы – верные сыны Церкви. А вот англичан… – последовала пауза, – мазок кисти, – он хочет наказать. Так, значит, ты проделал весь этот долгий путь ради благословения?

Томас подошел к краю палаты, где стену украшала почти выцветшая старая роспись.

– Ради благословения, – подтвердил он. – И чтобы разыскать одного человека.

– Да? И кого же?

– Отца Каладрия.

– Каладрия? – Джакомо покачал головой. – Мне известен отец Каллет, но не Каладрий.

– Ты из Италии? – спросил Томас.

– Милостью Божьей я прибыл из Корболы, это венецианский город, – сказал Джакомо. Потом проворно спустился с лесов, подошел к столу и тряпкой вытер руки. – Разумеется, я из Италии! Если тебе нужно что-то нарисовать, зови итальянца. Если желаешь что-то заляпать, замарать или запачкать, зови француза. Или пригласи вот этих двоих, – он кивнул на помощников. – Болваны, продолжайте месить штукатурку! Хоть вы и итальянцы, но мозги у вас как у французов. Шпинат промеж ушей!

Он схватил кожаную плетку, как будто собираясь отходить ею одного из помощников, но внезапно рухнул на одно колено. Те последовали его примеру. Когда Томас увидел, кто вошел в комнату, то тоже сдернул с головы шапку и преклонил колено.

Его святейшество пожаловал в палату в сопровождении четырех кардиналов и дюжины священников пониже рангом. Папа Иннокентий рассеянно улыбнулся живописцу и стал разглядывать последние из нарисованных фресок.

Томас приподнял голову, чтобы взглянуть на папу. Иннокентий Шестой, понтифик вот уже три года, был стариком с тонкими как пух волосами, худым лицом и трясущимися руками. На нем был красный плащ, отороченный белым мехом. Папа слегка горбился из-за больной спины, приволакивал при ходьбе левую ногу, но голос его сохранял силу.

– Ты хорошо потрудился, сын мой, – сказал он итальянцу. – Превосходнейшая работа! Ну, эти облака выглядят убедительнее настоящих!

– Все во славу Божию, – пробормотал Джакомо. – И ради твоего возвеличения, святой отец.

– И ради твоей собственной славы, сын мой, – добавил папа. Он небрежно благословил обоих помощников, затем повернулся к Томасу. – Ты тоже художник, сын мой?