– Вполне возможно, – смеясь, согласился дядя Жюль. – Кроме того, Огюстина, могу вас заверить, что это пока единственный в своем роде несчастный случай. – И, порывисто встав, он вскинул папино ружье.

Мама крикнула:

– Марсель, стой на месте! Не шевелись!

Раз пять– шесть повторил дядюшка свой маневр, прицеливаясь то в стенные часы, то в висячую лампу, то в подставку для вертела. Наконец он произнес свой приговор:

– Ружье очень старое и весит на три фунта больше обычного. Но оно удобно в руке и плотно примыкает к плечу. По-моему, отличное оружие!

Отец просиял и не без гордости оглядел аудиторию. Но дядя внес одну поправку.

– Если все-таки оно не взорвется.

– Что?! – в ужасе спросила мама.

– Не пугайтесь, Огюстина, мы обследуем его всячески и пробные выстрелы дадим, привязав к гашетке бечевку. Если оно взорвется, Жозеф останется без ружья, зато сохранит правую руку и глаза.

Он снова осмотрел затвор и сказал:

– Может статься, что под воздействием несколько более сильного заряда оно изменит свой калибр и превратится в ружье на уток. В общем, завтра все выясним. А сегодня будем готовить боеприпасы! – И дядя Жюль по-военному скомандовал: – Погасить всюду в доме огонь! Опасность представляет даже эта керосиновая лампа! – Обернувшись ко мне, он добавил: – С порохом не шутят!!

Перепуганная мама побежала на кухню заливать водой угольки, еле тлевшие в печке. Тем временем отец проверил, не течет ли керосиновая лампа и прочно ли она подвешена.

Для тетушки, по-видимому, эта опасная процедура была не внове; она поднялась к себе наверх кормить братца Пьера и больше не вернулась.

Мать села в двух метрах от стола; я стал впереди, у маминых колен, решив, что в случае взрыва заслоню ее своим телом.

Дядя выбрал одну из крохотных жестяных фляжек и осторожно соскреб с горлышка резиновую полоску, обеспечивавшую герметичность фляжки. Я увидел торчавший из пробки кончик – малюсенький шнурочек; дядя осторожно ухватил его пальцами, потянул и вытащил пробку. Затем наклонил фляжку над листом бумаги и высыпал щепотку черного порошка.

Я невольно подошел ближе, словно загипнотизированный… Так вот он, порох, страшное вещество, которое убило столько животных и людей, взорвало столько домов и забросило Наполеона в глубь России! А на вид ничего особенного: просто толченый уголь, и все…

Дядя взял большой медный наперсток, укрепленный на кончике черной деревянной палочки.

– Вот мерка для определения веса, – сказал он мне. – На ней нанесены деления, обозначающие граммы и дециграммы; это позволяет нам рассчитывать с достаточной точностью.

Наполнив мерочку до краев, он выбросил затем из нее порох на чашку маленьких весов. Чашка опустилась, потом медленно поднялась и застыла.

– Порох не отсырел, – заметил дядя. – Он весит столько, сколько должен весить, и блестит – словом, порох отличный.

И началась набивка гильз; в ней участвовал и отец. Он прижимал порох в гильзе промасленным пыжом – из тех, что состряпал утром дядя Жюль, – потом насыпал дробь, клал сверху еще один пыж и накрывал его картонным кружком с большой черной цифрой, указывающей калибр дроби.

Затем приступили к окончательной обработке: маленький прибор с рукояткой сплющивал верхний край патрона, превращая его в закраину, которая плотно прикрывала смертоносное соединение.

– Шестнадцатый калибр больше двенадцатого? – спросил я.

– Нет, – ответил дядя, – немного меньше.

– Почему?

– А в самом деле, – заметил отец, – почему у крупных калибров номера меньше?

– Это нехитрая загадка, но вы правильно делаете, что спрашиваете, – глубокомысленно изрек дядя Жюль. – Калибр номер шестнадцать – это такое ружье, для которого из одного фунта свинца можно отлить шестнадцать круглых пуль. А для номера двенадцатого отливают из того же фунта свинца только двенадцать пуль, и если бы существовало ружье калибра номер один, оно стреляло бы пулями весом в один фунт.

– Вот это исчерпывающее объяснение! – сказал отец. – Ты понял?

– Да, – ответил я. – Чем больше пуль делают из одного фунта, тем они меньше. И тогда получается, что дуло ружья меньше, когда у него большой номер калибра.

– При расчетах, наверно, имеется в виду фунт в пятьсот граммов? – спросил отец.

– Вряд ли, – ответил дядя. – Думаю, что речь идет о старинном фунте – в нем четыреста восемьдесят граммов.

– Великолепно! – обрадовался отец, явно очень заинтересованный.

– Почему?

– Потому что я уже знаю, как составить для средних классов целый ряд задач такого типа: «Один охотник, имея семьсот шестьдесят граммов свинца, отлил двадцать четыре пули для своего ружья. Спрашивается: если вес старинного фунта равен четыремстам восьмидесяти граммам и цифра, обозначающая калибр, обозначает также число пуль, которое можно отлить из одного фунта свинца, то какого калибра ружье этого охотника?»

Папино педагогическое открытие меня немного встревожило: я испугался, как бы его не испробовали на мне, в ущерб моему досугу. Но успокоился, сообразив, что отец слишком увлечен новой страстью и вряд ли пожертвует своими каникулами, чтобы испортить мне мои. Дальнейшие события показали, что я рассудил правильно.

К концу вечера столешницу занял целый батальон разноцветных патронов, они выстроились шеренгами, точно оловянные солдатики. Вечер выдался необыкновенно интересный.

Однако что-то меня тяготило, омрачало мою радость, и мне никак не удавалось понять, в чем причина.

И только перед сном, снимая носки, я понял.

Дядя Жюль весь вечер говорил так, словно он самый ученый, словно он здесь учитель, а мой папа, член экзаменационной комиссии на выпускных экзаменах, усердно слушал его с простодушным видом невежды-ученика. Мне было стыдно, я чувствовал себя униженным. На другое утро, получив свою чашку с молоком, подкрашенным кофе, я открыл маме свое сердце.

– _ Тебе нравится, что папа будет ходить на охоту?

– Не очень, – ответила она. – Это опасная забава.

– Ты боишься, что он упадет с лестницы с патронами?

– О нет! Не так уж он неловок… Но все-таки порох – коварная вещь.

– А мне это не потому не нравится.

– Тогда почему?

Секунду я колебался – ровно столько, сколько нужно, чтобы сделать большой глоток кофе с молоком.

– Разве ты не видела, как дядя Жюль с ним разговаривает? Он все время командует, только он и говорит все время!

– Так ведь он для того и говорит, чтобы научить папу, и делает он это по дружбе!

– А вот я очень хорошо вижу – он страшно доволен, что берет верх над папой! И мне это совсем не нравится. Папа его всегда обыгрывает и в кегли и в шашки. А тут, я уверен, он ему проиграет. По-моему, это глупо – браться за то, что не умеешь. Я, например, никогда не играю в футбол, потому что у меня слабые икры и надо мной будут смеяться. Зато я всегда играю в шарики, или в классы, или в догонялочку, потому что тут я всегда выиграю.

– Дурачок, на охоте ведь не соревнуются, кто над кем возьмет верх. Охота – это прогулка с ружьем, и если папе это приятно, значит, и пользу ему принесет большую. Даже если он не убьет дичи.

– Ну и что ж! Если он ничего не убьет, мне будет противно. Да, противно! И я разлюблю его.

Мне немножко хотелось зареветь, но я подавил это желание, набив рот хлебом с маслом. Мама это отлично заметила, потому что подошла ко мне и поцеловала.

– Ты отчасти прав, – сказала она. – Это верно, что сначала папа будет слабее дяди Жюля. Но через неделю он станет таким же ловким, как и Жюль, а еще через недельку – увидишь – папа сам будет давать ему советы!

Это не было утешительной ложью. Мама верила, она была уверена в своем Жозефе. А я терзался тревогой, как терзались бы дети нашего многоуважаемого президента республики, если бы он сообщил им, что намерен участвовать в велогонке вокруг Франции.

Следующий день был еще тягостнее.