Женя поощрительно усмехалась.
— Спорить — это хорошо, а ссориться — плохо.
И, конечно, мы ссорились. Из-за ничего, из-за мелочей, стремительно и жарко. Она: «Не там поставил ботинки...», «Не то принес из магазина, что просила», «Когда вошел, не поцеловал, вообще перестал меня целовать, может быть, надоела?..» Я: «Пришла из института на час позже. Где была?», «Расшвыряла всюду свои чертежи...», «Взглянула на того-то и улыбнулась обещающе. Всем мужчинам так улыбаешься!..» И тому подобное...
После каждой такой вспышки мы сидели в разных концах комнаты, нахохлившись, упорно убеждая себя: лучше умру, чем заговорю первым! Хватали случайно попавшие под руку книги, раскрывали их и углублялись в долгое чтение, ни разу не перевернув страницу, — краем глаза следили друг за другом. Молчать становилось невмоготу, и я, отшвырнув книги, делал стойку на руках и так, на руках, шел к ней с повинной. Женя вскакивала и кричала, смеясь:
— Осторожно, сумасшедший! Упадешь, ребра переломаешь...
Или среди ночи она прокрадывалась ко мне под одеяло, сонная, теплая, тоненькая. Ткнется лицом мне в шею, почмокает губами и заснет.
Должно быть, ссоры и размолвки также естественны, как внимательность, как нежность, — кто-то стоял над нами и регулировал нашу жизнь, чтобы не стала она ни приторной, ни пресной, ни слишком острой.
Наступили холода. Мороз, словно ставнями, заслонил окошко белым и колючим инеем. Он медленно подтаивал от тепла печки. На подоконнике расплывалась лужица, тонкой струйкой сбегая на пол, в консервную банку. В оттаявшие у переплетов прогалины виднелся угол соседнего барака, а за ним — заснеженное поле и лес. Угол комнаты, где во время дождей появлялась сырость, обледенел, и я утеплил его сухой штукатуркой и шлаковатой. В ненастье, в пургу и в мороз в нашей каморке было* особенно радостно — мы радовались теплу и уединению. Я помогал Жене выполнять чертежи, готовить задания. Женя отметила, что я «понятливый», и она удивлялась, как могли не принять в институт такого «способного и мыслящего» человека.
В начале декабря в субботу я пришел домой раньше Жени. Я навел в комнате «лоск», натер пол мастикой и, как всегда в день получки, по-праздничному накрыл на стол.
Шофер генерала привез Нюшу. Она внесла громоздкий узел с Жениными зимними вещами. Бросила узел на койку и, скупо поджав губы, огляделась.
— Из таких-то хором да в такую нору — это же курам на смех! — Скользнула взглядом по столу, покачала головой, закутанной в шерстяной платок. — Ишь ты, и вино у них!..
— У нас всегда вино, — сказал я небрежно.
— На какие шиши кутите? Воруешь, наверно. Гляди, в участок не попади.
— Зарабатываю много.
— Гляди ты на него! Слезы, чай, а не заработок.
— На винишко хватает.
— Разве что на винишко. Только этим, видно, и голова забита. — Словно вспомнив о чем-то, Нюша сердито подскочила ко мне: — Халюган ты! Сманил девчонку из-под родительского крова!
— А я не сманивал. Сама пришла.
— Сама? А кто с цветами приходил? Что улыбаешься? Отнял у людей счастье — и рад. Халюган ты и есть халюган! Другого слова тебе нет. Грабитель! — Нюша рассерженно двинулась к выходу.
Я преградил ей путь: знал, как счастлива будет Женя увидеть ее.
— Подождите, сейчас Женя придет.
— Некогда мне ждать. Велено передать вещи и мигом назад. Пусти!
— Не пущу. — Я запер дверь на ключ. — С Женей повидаетесь, тогда амнистию получите. А пока сидите.
Нюша растерянно заморгала глазками, нос задорно заострился.
— Ты это что надумал? — голос ее взвинчивался спиралями, как полет полевого жаворонка. — Я тебе ровня, что ты со мной игру затеял? Или подневольная? Какой ответ дам хозяйке за позднее свое возвращение? Отворяй дверь живо. А то разнесу вашу каморку — ну да что полетит! Может, ты и Женечку, как меня, запираешь?..
— Нюша, — сказал я примирительно. — Женя все время вспоминает вас — соскучилась...
Нюша села на табуретку, развязала платок, пригорюнилась.
— А кого же ей вспоминать, если не меня? Она ведь на руках моих выросла. Все ее проказы покрывала. — И попросила почти жалобно: — Не обижай ее, Алексей. Дите ведь еще... А обидишь — пеняй на себя, со мной будешь дело иметь. Я женщина рисковая, ни перед кем не задрожу, так и знай! — Она схватила меня за рукав, пригнула к себе, заглянула в глаза и повторила свою угрозу: — Сама погибну и тебя порешу...
Постучали. Скрывая усмешку, я быстро подошел к двери и повернул ключ.
— От кого это ты запираешься? — спросила Женя, входя. — Как у нас хорошо, Алеша!.. Тепло, чисто и скипидаром пахнет. — Увидела Ню-шу. — Няня, миленькая моя!.. — Они обнялись, и обе заплакали.
— Небось замерзаешь в этаком-то пальтишке. Шубку привезла, кофты...
— А коньки?
— И коньки.
— Спасибо, няня! Алеша, завтра же пойдем на каток! Ах ты, моя дорогая! Раздевайся, посиди с нами.
Нюша вытерла глаза платочком.
— Не могу, Женечка, мать домой велела. Я бы давно уехала, если бы твой молодец не запер меня.
— Так бы и уехала?..
Нюша опять поднесла к глазам платочек.
— Да ведь что уж... Раз мать велела... Я думала, Женя, ты печальная. А ты вон веселая какая. Похорошела, не тужишь, видно. Только похудела чуть...
— А с чего мне быть печальной, Нюша?.. Расскажи, как дома?
Нюша вздохнула и стала повязывать платок.
— Дома глухо как-то, словно после похорон.
Женя помрачнела.
— Ты уж скажешь!.. Ну, как они вообще? Что говорят?..
— А ничего не говорят. Один раз только и подслушала, как мать выговаривала отцу:. «Она — то есть ты. Женя, — словно чужая тебе, ничего не предпримешь, не узнаешь...» А генерал в ответ: «Не за границу сбежала, а к хорошему работящему парню. Все обойдется». Даже засмеялся: «Это, говорит, у нее наследственное — убегать из дому...» Мать твоя, Серафима-то, когда была молодая, тоже ушла из родительского дома к отцу твоему, тогда военному курсанту... На это он и намекал. Сима разобиделась. «С тобой, говорит, ничего серьезного обсуждать невозможно...» Вот только это я и слышала раз. Теперь отца нет. Уехал куда-то далеко: то ли в Германию, то ли еще куда. Мать больше молчит, книги читает... Ну, я пойду...
Женя не удерживала ее, сидела недвижно, грустно задумавшись.
— Ты к нам заходи, Нюша.
— Далеко больно живете, добираться до вас — полдня терять. Но приеду, подкормить вас надо...
— Маму за меня поцелуй, — прошептала Женя.
— Не больно она мои поцелуи принимает.
— А ты потихоньку подкрадись к ней и поцелуй. Без разрешения.
Нюша кивнула головой.
— Ладно уж, подкрадусь...
Проводив няньку. Женя быстро вернулась, вбежала, спасаясь от мороза, который, кажется, гнался за ней по пятам.
— Смешная, — заговорила она. — Спрашивала, не моришь ли ты меня голодом. Денег предлагала из своих сбережений. — В ее оживлении чувствовалась натянутость, посещение Нюши расстроило Женю — должно быть, глубоко соскучилась по матери, — Ты опять книг накупил? Ох, Алеша! Больше пяти рублей в месяц тратить на книги нельзя. Что тут? — Женя развязала пачку. — Чехов, пятый том. Хорошо. Франческо Петрарка. «Если б быть мне косноязычным, как Дант или Петрарка..» — продекламировала она. — Помнишь, у Маяковского?
Я знал эти стихи и продолжил;
— «Душу к одной зажечь! Стихами велеть истлеть ей..»
— Уже зажег, — вскользь заметила Женя. — О, «Швейк» Будем читать по вечерам вслух. — Окинула взглядом комнату. — Куда ставить книги?
— Вот эту стену займем. Полки я сделаю сам.
— А дальше что? — спросила Женя едва слышно, как бы про себя.
Я не понял.
— Что «что дальше»?..
— Ничего. Это я так... Включи свет, пожалуйста.
Я повернул выключатель. Женя подвязала передничек, достала из тумбочки сковородку, накрытую тарелкой.
— Пойду разогрею котлеты, а ты открой консервы. Я быстро. И налей мне вина, полный стакан. — Женя рассмеялась, а глаза оставались грустными.
