За столом Анка и тетя Даша перебирали гречневую крупу. Втроем они вели тихую женскую беседу.
Я наклонился, и мать поцеловала меня в бровь.
— Давно ждешь? — спросил я.
— Вроде недолго, — ответила она.
Анка заметила с явным недовольством:
— Ничего себе — недолго! Пришли засветло, а сейчас поздний вечер. Распустились совсем. Скоро я за вас возьмусь!..
Мать ласково улыбнулась, глядя на нее:
— Да разве справишься ты с ними, такими верзилами. Маленькая-то ты какая...
— Справится, — сказала тетя Даша. — Я помогу, если что...
— Они у меня вот где все! — Анка показала матери крепко сжатый кулачок, и они все трое рассмеялись.
— А ребята где, Аня? — спросил я.
— Петр в институте. Трифона прогнала к Илье задачки решать.
Я сел рядом с матерью, взял ее шершавую, в морщинах, руку в свои.
— Совсем забыл ты нас, сынок, — упрекнула мать. Она не удержалась бы от упреков, если я отлучился бы даже на один день. — От Семена только и узнаем, что ты жив и здоров...
— Все некогда, мама, — сказал я невнятно. Анка взглянула на меня с тонкой улыбкой: она-то знала, кому принадлежало все мое время. — Как старик, мама? — спросил я.
— Отец тоскует без тебя, Алеша, — ответила мать. — Часто остановится посреди комнаты, вздохнет и скажет с обидой: «Не раз небось мимо дома проходил, а не заглянул. Что за люди пошли, не понимаю!..» Иван с Татьяной получили квартиру, в Измайлове теперь живут. Так отец один теперь весь день. И вечер тоже. Ну и... Зайди ты к нему, пожалуйста, покажись.
— Завтра зайду, мама. — сказал я, мне вдруг стало глубоко жаль отца, — Обязательно. Поговорить надо.
— Может, переехал бы назад, Алеша? — спросила мать несмело и просительно. — К нам?
Тетя Даша пристально взглянула на меня, ожидая, что я отвечу. Я замялся;
— Стоит ли, мама, я уж привык тут...
Тетя Даша как будто с облегчением вздохнула.
— Я знала, что он так скажет, — заметила она, обращаясь к матери. — Ох, и зараза — это общежитие! Засасывает, как болото. Неуютно у нас тут, шумно, как на базаре, да и не приспособлено для семейного гнезда. Об удобствах знаем понаслышке. А поди ж ты! Уезжать неохота. Я и сама тревожусь: как буду жить в новом доме, одна? Не представляю даже...
— Конечно, — сказала Анка, ссыпая крупу в кастрюлю. — Все время на людях, всегда вместе. Хотя и хочется все-таки пожить в отдельной квартире с чистой кухней, с ванной...
Мать озабоченно следила за мной, за Анкой.
— Думала, тебе здесь голодно, сынок. Теперь вижу, что ошибалась. С такой хозяйкой голодными не насидитесь. И до чего же ты хорошая, девушка, — сказала она Анке. — Веселая, все умеешь.
Анка засмеялась.
— Это я только с виду хорошая. А на самом деле я озорная!
— Да уж видно, какая ты озорная... — Мать поднялась и стала прощаться. Она поцеловалась с тетей Дашей, потом с Анкой, и мы с ней вышли.
Я проводил мать до метро. Расставаясь со мной, она напомнила еще раз:
— Зайди непременно. Да, забыла сказать; Лиза в родильном доме. Девочку родила. А с Семеном творится что-то неладное...
На другой день, перешагивая порог старого дома на Таганке, я думал об отце, о предстоящем мужском разговоре с ним.
В коридоре племянница Надя схватилась обеими руками за полу моего пиджака и потянула в комнату.
— Алеша приехал! — Она всегда радовалась, когда я появлялся. — Гляди, бабушка, Алеша!
— А ты почему здесь?
— Завтра же воскресенье, — объяснила девочка.
Мать вышла из кухни, печально улыбнулась всеми своими морщинками.
— К отцу-то поди скорее.
В комнате стоял крепкий табачный чад — отец беспрерывно курил. Он сильно изменился, как будто усох немного. Лысина совсем поблекла, над ушами торчали высушенные, как бы неживые пряди волос. Я обнял его костистые, клонившиеся книзу плечи. Потом мы сели к столу. Отец вынул из пачки папиросу, но курить не стал, закашлялся. Кашлял долго, держась за край стола.
— Ты бросил бы курить-то...
Усы его пошевелились от невеселой улыбки. Не только глаза, но борозды на лбу, даже руки, с поразительным покоем и усталостью лежавшие на столе, выражали стариковскую печаль.
— Работать бросил, выпивать нельзя, теперь на курево запрет накладывают. Что остается? Самое горькое в человеческой жизни. Алеша, пенсионная пора, пропади она пропадом! Просил отвести место для сарайчика во дворе, попилил бы, построгал. Не дают.
— А ты здесь, в комнате, — посоветовал я. — Отгороди уголок и строгай.
— Мать ворчать начнет... Ладно обо мне. Как ты, Алеша?
— Ничего, папа. Первое время плохо было, да и тяжеловато, а теперь ничего, привыкаю...
— С учебой, значит, ничего не вышло?
— Учиться я буду. В вечернем или в заочном. Это решено.
Я вдруг взволновался, пальцы забегали по столу, точно искали точку опоры, наткнулись на пачку папирос, вынули одну, поднесли ко рту. Отец удивился:
— Ты стал курить?
— Нет, это я так... — Я аккуратно положил папиросу в пачку. — Отец, я пришел поговорить с тобой. И с мамой... Мы решили пожениться.
Отец томительно долго молчал. Задумчивое облачко дыма дрожало над ним, розовое в луче заходящего солнца.
— Кто это мы? — спросил он.
— Я и Женя. Она приходила к нам один раз. Помнишь?
— Помню. И без тебя один раз была. — Отец опять замолчал, вздохнул. — Хороша больно. Такой легко можно под каблук попасть. И думается мне, избалована она немножко — семья-то генеральская, не забывай...
— Что ты, папа! Женя обыкновенная, простая. И потом, знаешь, неизвестно, что лучше, самому быть под каблуком или бросить под свой каблук жену, как это сделал Семен. По-моему, лучше жить, не применяя каблуков.
— Тоже верно. Ну, и где вы собираетесь жить?
— Пока у ее родителей, на Пионерских прудах. Квартира у них большая. — Отец с недовольством покосился на меня из-под нависшей брови, и я поспешно дополнил: — Временно, конечно...
— А может, тебе не надо к ним забираться? Переселяйтесь к нам. Иван выехал, его половина свободна.
— Нет, папа. Поживите вы с мамой попросторней. Хватит вам жаться по углам.
— Ну, гляди, — проговорил отец. — Я бы на твоем месте подождал немного, потверже на ноги встал. Создавать семью — не в игрушки играть. Обязанность эта серьезная, тут все надо глубоко продумать, сын, прежде чем совершать такой шаг. Вперед заглянуть надо, силы свои рассчитать. Горе берет, когда видишь, как женитьбу в комедию превращают. Сколько слез, сколько изломанных жизней. Очень много среди хороших людей вертопрахов разных, которые только и делают, что сходятся да расходятся да детей кидают. Где уж им думать о воспитании детей, если сами не воспитаны. Общество, должно бороться с такими элементами, как со злом. Тебя это, конечно, не касается... — Он подумал, покурил немного и сказал, взглянув на меня с улыбкой: — А может быть, ты и прав, Алеша, начинать жизнь, добиваться цели вдвоем-то легче, да и повеселее. Женись.
— Спасибо, папа, — прошептал я.
Из комнаты Семена в приотворенную дверь донесся слабый и какой-то трескучий писк, словно нечаянно тронули дребезжащую струну. Я взглянул на отца.
— Лиза родила, — сказал он. — Недавно привезли из родильного дома. Мучается женщина — занемогла.
Я почувствовал неловкость: так поглощен своими интересами, что даже не справился о домашних. Неслышно, на цыпочках приблизился к двери, заглянул в комнату.
Лиза лежала в кровати, вытянувшаяся, плоская, точно бестелесная, и если бы не запрокинутая голова со вздернутым подбородком и раскинутыми по подушке волосами, можно было подумать, что кровать пуста. У изголовья, склонившись над ней, сидел Семен. Он плакал. Неживые, досиня выжатые губы Лизы зашевелились.
— Зачем мне жить? — едва слышно прошептала она. — Опять маяться, унижаться? Сперва маялась одна, теперь будем маяться вдвоем с маленьким... Устала я. Сема. Жить с тобой устала.. Не хочу больше. Умереть хочу...
Семен осторожно гладил прядку ее волос:
