Когда Трифон объявил перекур, я со сладкой ломотой разогнул спину.
— «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» — спросил я Анку.
— Чего-чего?.. — Анка засмеялась изумленно. — Ты, Алеша, с непривычки заговариваться стал.
Трифон окликнул меня.
— Эй, приятель! — Он лениво кивнул на Анну, выдыхая из широченной груди дым папиросы. — Ты ей на мозги не капай! Соображаешь, про что я говорю?..
Петр Гордиенко отвел меня в сторону.
— Можно дать тебе несколько полезных советов? Трифон и Анка любят друг друга, на днях они поженятся. Трифон ревнив не меньше мавра, учти это... А вообще хорошенько присматривайся к работе Трифона, замечай, как действует этот великий мастер, — я не шучу. Это будет лучше, чем щеголять перед Анной своей эрудицией. Она стихов этих не знает, и смущать ее ни к чему...
Трифон затоптал окурок и взял в руки мастерок. Я стал готовить для него кирпичи... Я представил на миг за спиной у себя Женю. С каким изумлением, с затаенным смешком следила бы она за моей работой. Строитель Города Солнца!.. Кирпич выпал у меня из рук, я смахнул со лба пот. Трифон сочувственно улыбался:
— Устал? Отдохни.
— Ничего. — Я подхватил и положил перед ним кирпичи. Потом сказал: — Слушай, Трифон. Ты действительно отличный мастер, позавидуешь. Но я должен скоро, очень скоро научиться, догнать тебя в твоем мастерстве, затем обогнать. И ты мне в этом деле поможешь. Мне это просто необходимо.
У Трифона отвалилась нижняя губа, как тогда, в парке, когда я заявил, что справлюсь с тремя такими, как он.
— Анка, — позвал он. — Послушай, что он говорит. Откуда, Токарев, у тебя столько нахальства? Ну, гусь!..
Я переселился в общежитие — в длинный приземистый барак с просевшей крышей. Мне все время казалось, что он долго полз по земле, как старый пес, и вот прилег на этом месте издыхать.
Каждое десятилетие оставляло во всех углах страны такие вот хлипкие, дощатые сооружения. И. думается, нет ничего живучее этих временных, сделанных на сезон, бараков! Особенно щедро посеяли их бурные тридцатые годы... Это я много раз слышал от старших. Сколько поколений прошло через темные и вместительные утробы бараков!.. Сколько юношеского энтузиазма видели они, сколько драм, как много хранят воспоминаний о чистой и пламенной любви! Сколько людей возмужало здесь, сколько их устремилось отсюда в высокий жизненный полет! У многих такой барак топором не вырубить из памяти.
Вот и моя очередь подошла. Возможно, люди моего поколения будут замыкающими в этой очереди. Наступит день, соберутся оркестры и грянут гимны всеобщего благоденствия: в этот день будет разломан и сметен с лица земли последний барак — символ нужды и нехваток...
Барак наш, как и многие другие, был поставлен на отшибе и считался загородным. Теперь на него охватывающим фронтом неумолимо наступали жилые кварталы. Барак долгое время был общим — на восемьдесят коек. Года три назад сами жильцы переоборудовали его, поставили дощатые перегородки и разбили на клетки-комнаты с длинным коридором посредине.
Петр Гордиевко и Трифон Будорагин взяли меня к себе.
Был вечер, когда я принес свои вещи в это холостяцкое пристанище. Гордиенко и Будорагин ушли на занятия. Я сел на койку и, закрыв глаза, улыбнулся устало и с упреком; эх. Судьба, не балуешь ты меня, вот отшвырнула с главной магистрали, сунула в эту утлую комнатенку — живи! А Женя, как мне казалось, осталась в том оживленном потоке, что весело катил по самой середине жизни. Придется все начинать сначала. Что ж, запасись терпением и — да здравствует это начало!
Без стука вошла тетя Даша, комендантша, полная женщина с угрюмым лицом, вскинутым немного вверх, — подпирал подбородок. После гибели мужа на войне она не могла найти друга по душе и жила одинокой. Частые стычки с молодыми подвыпившими жильцами закалили ее характер, а также и кулаки...
Она внесла и поставила футляр с аккордеоном.
— Это Трифона инструмент, — объяснила тетя Даша. — У себя храню, чтобы не украли, кой грех... — Она подсела ко мне. — Здесь у нас весело, Алеша. Ребятишки бесшабашные, но дружные. Бывает, схлестнутся так, что по бараку дрожь пробегает, окна с треском вылетают... Дерутся. Прибежишь, одному затрещину отвесишь, другому — и, глядишь, утихомирятся. Все из-за девчонок ссорятся — поделить не могут. У тебя-то девчонка есть?
— Нет, — сказал я.
— Что так? Ну. ничего, найдешь. Тут рядом девчоночий барак, выберешь. Только ищи незанятую, а то беды не оберешься...
У меня невольно дрогнул правый уголок губ.
— Ты не улыбайся, Алеша, а слушай, что говорю, — утешала тетя Даша. — Не ты первый... Я живу здесь двадцать восемь лет и вас всех вижу насквозь. Привыкнешь. Человек ко всему привыкает. — Тетя Даша положила руку мне на плечо. — Через этот барак прошло столько народу, Алеша, как через вокзал. Придет сюда тюфяк тюфяком, вымолвить слова не умеет, сморкается на пол — лапоть! А год прошел, глядишь, он уже и галстук нацепил, за книжку взялся, уже с речами на собраниях выступает. Да, да! И с толковыми речами! Пожил, пообтерся и исчез... После доходят слухи: один — инженер, другой — профессор, третий — на партийной работе. Маршал артиллерии Градов здесь жил. Вон как!.. Понял? А ты нос повесил. Шить надо, Алеша, легко! Иной, поглядишь, живет — словно тяжелый воз тащит: кряхтит, морщится, стонет. И всем-то он недоволен, ничто его не радует, всем завидует, на всех злой, а на себя еще пуще. Какая уж тут жизнь — страданье! А ты довольствуйся тем, что у тебя есть, малое или большое. И радуйся. Другое придет, лучшее — еще больше радуйся. С такой-то жизненной линией, глядишь, и в люди выйдешь.
Я рассмеялся.
— Тетя Даша, я — солдат. Три года солдатской жизни кое-что стоят для человека. Ваше общежитие для меня, ну, просто райский уголок.
— Вот и ладно, коли райский. Здесь у нас и вправду хорошо... и весело.
Тетя Даша вдруг засуетилась. Она вытащила из футляра аккордеон, поставила его на колени и захлестнула себя ремнями, точно впряглась в него. Платок сполз на плечи, обнажив жиденькие приглаженные волосы с пробором. Хмурые черты подобрели от улыбки, наивной и счастливой, — она,торопилась подтвердить слова «весело» и «хорошо».
— Петь умеешь?
— Нет.
— Научим. Мы каждый вечер поем...
Комендантша заиграла искусно и самозабвенно.
Зазвучала знакомая мелодия, протяжная и грустная. — кажется. «Ивушка». Но запеть не успела...
Без стука вошли хозяева комнаты.
Трифон Будорагин, шумно ввалившись, нашарил выключатель. Тетя Даша сощурилась от света. Трифон сердито кивнул на нее:
— Утешает? Живи и радуйся? Сладкими звуками аккордеона усыпляет волю и бдительность? Орфей в подшитых валенках! Она всех утешает., Не соглашайся, старик! Своей участью бывает довольна лишь рабочая лошадь — она бессловесна. Мыслящий человек отличается от лошади своим правом быть недовольным жизнью, собой!.. Неудачник? — спросил он меня. — Не отвечай, вижу сам: удачливые и везучие сюда не попадают. Не то время... Барачная жизнь при высоких замыслах!..
Тетя Даша взглянула на Будорагина с материнским участием, с беспокойством.
— Что с тобой, Триша? Неужели с Анной не поладил опять?
— Ну, не поладил! Ничего смертельного в этом не нахожу, не пугайся!
Наказание ты мое! — Тетя Даша поспешно поставила аккордеон в футляр. — Из-за чего по-ругались-то?
Трифон швырнул на койку пиджак, промолчал. За него ответил Петр;
— По литературе двойку схватил. Анка заявила ему, что если у него будут двойки, она не выйдет за него замуж — стыдно за двоечника выходить...
Трифон вскинулся.
— Это вы ее настроили, умники! — Он заметался по тесной комнатенке, ударяясь коленками и боками о спинки коек, об углы стола. — Зубы скалите ,над чужой бедой!.. Ну, Пушкин, ну, гений! А зубрить его слово в слово не обязательно. За лето я всю память растерял. Стихотворение четыре страницы — выучи! Да еще объясни, что он хотел этим сказать, что он думал, черт возьми! Откуда я знаю, что он при этом думал? Да и кто знает-то? Сто с лишним лет прошло! И не для того он писал стихи, чтобы разъединять людей.
