Трифон вспылил:
— Что ты заладил: короче, короче! Ударил меня по скуле — куда еще короче!
— И хорошо сделал, молодец! — вмешалась Анка. — Не приглашай чужих девчонок.
«Судья» пригрозил ей:
— Еще одно замечание, гражданка, и я вынужден буду удалить вас.
— Он и меня ударил, — пожаловался Серега.
Илья подхватил хмуро:
— И меня тоже.
«Судья» повернулся сперва налево, потом направо к «заседателям».
— Суду все ясно. Подсудимый признает себя виновным?
— Да, признаю, — сказал я сдержанно. — Я действительно ударил этого рыжего. И этого, и этого... Но это случилось после того, как один из них ударил меня. А в армии меня научили отвечать на удар тройным ударом...
Я в упор посмотрел на «судей».. Гм... Судьи... Сейчас я выскажу им все, что о них думаю, и маскарад кончится,
— Знаете, ребята, когда я встречал на улицах, в парках, в кинотеатрах таких вот парней, как вы, я всегда думал, что они — из шайки мелких и злых хулиганов. Честное слово! А вы, оказывается, рабочие... Выходит так: отработаете, уложите в стену положенную норму кирпичей, и на этом ваша сознательная деятельность заканчивается. Затем, нализавшись, отправляетесь гулять, оскорблять прохожих, приставать к незнакомым девушкам, затевать драки...
На мгновение настала тишина. «Судья» смотрел на меня, сощурив глаза, точно решал, какой построже изобрести приговор за мое непочтительное поведение, за оскорбительную речь.
Но вместо «судьи» заговорил другой. Этот голос я уже однажды слышал где-то.
— Похлопаем ему за поучительную лекцию!
Раздались нестройные хлопки.
Сбоку стоял человек в комбинезоне, перетянутом поясом: из кармана высовывался козырек кепки, расстегнутый ворот открывал сахарной белизны рубашку. Темные и жесткие волосы вздыблены дерзко и наступательно. Пытливый взгляд таил незлую насмешку. И вообще весь он, порывистый, врубался в память с первого взгляда.
Теперь я вспомнил: во время драки человек этот приказал мне бежать. Вскоре я узнал, что это и был бригадир Петр Гордиенко.
Аплодисменты утихли, и «судья» очнулся.
— Суду все ясно, — произнес он, затем приподнял руку и подмигнул. — Подсудимый приговаривается... — И в этот момент на голову мне опрокинулось что-то белое и удушливое. Шурша, потекло к ногам, затмевая свет. Перед глазами, подобно вязкому туману, клубилась цементная или алебастровая пыль. Затем раздался хохот, — подловили-таки, гады!
Пыль осела. Я стоял до нелепости смешной и недвижный, весь белый, как слепленное из гипса изваяние, и наблюдал за моими противниками. Они корчились от смеха... Я встряхнул плечом, и пыль опять взвилась. Конечно же, что смешно. Я сам невольно рассмеялся...
Непонятно отчего, но мне вдруг стало удивительно легко и просто. Как в ту ночь после первого прыжка с парашютом... А до этого были тяжкие минуты борьбы со своим почти паническим страхом. Мне казалось тогда, что я никогда не прыгну. Я мысленно обращался с мольбой к матери, чтобы она в последнюю секунду помогла мне переступить тот порог, перед которым от ужаса леденеет сердце... И вот поступила команда, четкая и беспощадная: «Пошел!» — и мои товарищи один за другим исчезали, вываливаясь в проем самолета. Тогда я испугался другого: как бы не отстать от них! И я нырнул в ревущую бездну. Последовал резкий рывок, словно меня навсегда выдернули из мохнатых и жестоких лап страха. Затем наступила головокружительная тишина и одиночество. Надо мной, чуть белея в сумраке, трепетал парашют, я парил в вечности, под яркими звездами и торжествовал победу над самим собой...
...Строители еще посмеивались надо мной. Подошла Анка и ладошкой осторожно стала обметать меня.,
— Не обижайся на них, Алеша. Они всех так встречают, даже нас, девчонок, не жалеют. — Анне помогали две другие девушки. — Такой уж они завели дурацкий обычай — посвящать в строители.
Девушки старались впустую — пыль въелась прочно, моя воинская форма превратилась в рабочую спецовку. В этом крылся некий смысл, знамение времени...
— Пошли обедать! — крикнул кто-то.
Рабочие столпились у лестницы. Петр Гордиенко задержал их:
— Не годится так, ребята. Солдат может совсем разобидеться, подумать о нас плохо.
— Он уже подумал, — сказал Трифон Будорагин пренебрежительно. — Шуток не понимает...
— Вот он сейчас схватит свою бумажку и — наутек! — крикнул Серега. — Такая работенка не для него.
Смешно: зачислили меня в белоручки, в неженки, чудаки!
— Не останешься у нас? — спросил Петр Гордиенко.
— Остаюсь, — бросил я сквозь зубы.
— Вот видите! — одобрительно воскликнул Петр, обращаясь к рабочим. — Я знал, что он выше обид. Вася, — позвал он «судью», — мы с интересом прослушали содержательную речь, — тут он заглянул в мою бумажку, — Алексея Токарева. Долг вежливости — ответить на нее. Пожалуйста, Вася...
Любой человеческий коллектив — собрание разных характеров, от трагических до веселых. Здесь в роли забавника, по всей видимости, выступал «судья» Вася. Он вскочил на ящик.
— Поглядите вокруг, дорогой товарищ! — Рука его плавно описала полукруг; я невольно следил за ней взглядом.
С трех сторон как бы надвигалась на меня сама жизнь: жилые массивы радостно, почти хвастливо, блестели на солнце свежей облицовкой и стеклами окон. Над крышами то близко, тo далеко вздрагивали в синеве неба, будто схваченные в полете, стрелы башенных кранов.
— Во многих этих зданиях, — продолжал Вася, — кирпичики обласканы нашими руками. Прислушайся, дорогой товарищ, и ты услышишь, что стены поют и смеются, потому что мы вместе с кирпичами вложили в них и нашу песню и наш смех! А раствор замешан на крутом рабочем слове, чтобы крепко стояли углы, не трескались. И во всем этом благословенном строительном царстве каша бригада занимает господствующую высоту. Чем мы завоевали такую участь? Старанием, прилежанием, соблюдением закона: «Один — за всех, все — за одного», — и чувством ответственности: свиваем для людей гнезда счастья!..
— А для себя вы что-нибудь свили? — спросил я веселого краснобая.
— Мы живем по правилу: людям побольше, себе поменьше.
— Железная койка в общежитии — вот наше гнездышко счастья, — подсказал Серега.
Я ухватился за это замечание.
— Для меня найдется такое счастье, ребята?
— За таким счастьем за тридевять земель или в Моссовет ходить не надо, — сказал Трифон Будорагин. — Комендантша железной койкой наградит — радуйся. Закрывай митинг, Вася, пообедать не успеем.
— Устроим, — сказал мне Петр. — Я поставлю тебя к Будорагину. Походишь пока в подсобных. Несколько дней. Потом посмотрим. Есть хочешь? Идем с нами. — Я заколебался, и Петр сразу догадался: — Я заплачу. Идем..,
До конца смены я помогал Трифону Будорагину. Совковой лопатой я поддевал из железного бункера цементный раствор и тонким слоем разливал его перед каменщиком, верстал для него кирпичи. Он укладывал их точно и ровно, как машина, работающая в одном и том же ритме. Без слов, без улыбки, без лишних движений. Тяжелые пряди медных волос затянуты косынкой. Руки, казалось, не знали усталости. Мне стало мерещиться, что Трифон — заведенный, и завод этот бесконечный. Выложив ряд, остановится, ляжет щекой на кладку и, прищурив желтый глаз, взглянет вдоль шнура.
— Подчаливай выше. Так. Натяни покрепче. Закрепляй.
Я втыкал гвоздь в сырой шов — шнур трепетал, как струна. И опять выверенные и спорые движения. Кирпичи шли и шли через мои руки, красные и возмутительно одинаковые... Единственные, пожалуй, предметы на свете, которые не могут доставить человеку радости, — жесткие, румяные, бездушные кирпичи!,. Но, должно быть, это от усталости: я все острее ощущал боль в пояснице и в плечах. Даже армейская закалка не помогала. Неприлично. И мне тогда подумалось: затаилась сейчас где-то в сторонке моя Судьба, наблюдает за мной, и ухмылка ее полна иронии... «Учился, читал умные книги, заучивал наизусть Байрона и Блока. Для чего? Для «культурного» обхождения с кирпичами? Все эти парни и девушки работают так же, даже лучше, не зная книжных премудростей, — у них меньше разочарований...» Я взглянул на Анку. Ей, безусловно, легче — пять или шесть лет школы — больше не нужно, чтобы подавать каменщику раствор.
